какие стороны жизни советского общества подвергались критике

Свобода слова и мышления

Многие историки, давая характеристику деятельности Хрущева, считают эти годы лучшими в истории России. С1953-го по 1964-й годы изменились многие стороны жизни советских людей. Это было удивительное время относительной свободы в стране. Начался плодотворный период, и происходил подъем не только благосостояния населения, но и улучшение в духовной сфере. К этому времени Советский Союз уже победил разруху, которую принесла Вторая мировая война. Преобразования в стране вышли на новый уровень.

В творчестве, культуре, искусстве, науке, образовании и общественной жизни появились новые возможности, правда, все ещё действовала определенная цензура. Существовала некоторая граница дозволенности, переходить которую не разрешалось: существовал риск, что гнев партийного руководства мог обрушиться при нарушении некоторых стандартов. Это основное противоречие той эпохи. О подробностях и новых веяниях «оттепели» в духовной жизни и политике можно рассказать немного подробнее.

Во время правления Никиты Сергеевича Хрущева начались перемены, которые затронули духовную и культурную жизнь в СССР. В журнале «Новый мир» вышла повесть, написанная И. Г. Эренбургом «Оттепель». Отсюда пошло название хрущевского периода.

Политическая жизнь страны при Сталине сравнивается с зимой, а при Хрущеве наступила «оттепель».

Политическая сторона вопроса

После смерти Сталина в советской стране началась борьба за власть. В течение непродолжительного времени страной руководил Георгий Маленков (1953−1955 годы). Какое-то время Сталин еще считался великим лидером. Но в 1955 году на пост первого секретаря ЦК КПСС был назначен Никита Сергеевич Хрущёв. Был введён термин десталинизация. Это нужно было для формирования личной власти Н. Хрущева. Итогом стало формирование системы взглядов, дававших гарантию элите на сохранение своих должностей. Многие политические деятели встали на сторону Хрущева.

Доклад Никиты Сергеевича носил секретный характер, но вскоре он распространился по странам Восточного блока, затем текст был опубликован в США и почти сразу же официальная версия была обнародована в российских средствах массовой информации. С этой «секретной речи» началось проявление свободы, затронувшее многие стороны жизни народа.

Некоторые особенности и недостатки преобразований в политической жизни страны кратко описаны в таблице:

Изменения в искусстве и культуре

Оттепель проявилась в искусстве и культуре: стала заметна демократизация, одно из проявлений которой заключалось в разрешении различных стилей. Теперь музыканты, художники, поэты и другие люди искусства могли создавать произведения разного стиля, например, была разрешена новая музыкальная форма джаз. Некоторые авторы писали стихи и прозу о политике. Популярный сатирический киножурнал «Фитиль» критиковал недостатки политической системы советского государства.

Были сняты художественные фильмы, в которых показывалась неэффективность местного чиновничества и отдельных руководителей. В качестве примера можно привести фильмы «Карнавальная ночь» и «Добро пожаловать или Посторонним вход воспрещён». Но всё же оставался определенный порог, который нельзя было переступать. Нарушившие это вето авторы и создатели попадали в опалу.

Во времена «оттепели» начали расширяться контакты с западными странами. У советских людей появилась возможность съездить за границу. Поначалу это касалось деятелей культуры, искусства, спортсменов. Советские атлеты успешно выступали на различных соревнованиях. Неплохо выступила сборная на Олимпийских играх 1956 года в Мельбурне. В другие страны начали ездить обычные люди.

В 1957 году в Москве состоялся 6 Всемирный фестиваль молодёжи и студентов. Международные конкурсы, фестивали и другие крупные события стали доступны для проведения в СССР.

В музыкальном конкурсе имени Чайковского (1958 год) победил американский пианист Ван Клиберн. Ведущие режиссеры мечтали, чтобы их пригласили на Московский международный кинофестиваль, который состоялся в 1959 году.

Оттепель в литературном поприще

В этот период в СССР началась публикация стихов Есенина, Ахматовой, возродились произведения Зощенко. В изданиях журнала «Новый мир» появились публикации, которые ранее были под запретом. Казалось, что наступила свобода слова. Но она была избирательной. Это наглядно видно на примере Бориса Пастернака. Роман «Доктор Живаго» в 1957 году был издан на западе. Основная тема — жизнь интеллигенции в Гражданскую войну. Автор получил Нобелевскую премию 1958 года в области литературы за это произведение.

Однако были и позитивные факты для советской литературы. Появилось много новых имен:

Реформы в просвещении и науке

Основным изменения в образовании стала отмена трудовых резервов, которые были созданы во время Великой Отечественной войны. Такая мера была направлена на то, чтобы дети могли начинать свою трудовую деятельность сразу же после окончания школы и приносить пользу для страны. По указанию Хрущева открылись профессионально-технические училища. В них подрастающее поколение овладевало азами профессии.

Кроме этого, в школе вводились новые дисциплины. Со второго класса дети изучали предмет «Труд». Начиная с седьмого класса для школьников велись уроки в мастерских, оборудованных простейшими станками, например, деревообрабатывающим или токарным. В девятом классе мальчики проходили практику по вождению машин, тракторов, обучались электротехнике и другим профессиям. Девочки могли изучать швейное дело, кулинарные азы и получать другие практические умения и знания.

Одной из приоритетных областей была наука. Начиная с послевоенного времени за 20 лет расходы на развитие научной деятельности увеличилось в 12 раз, что дало потрясающие результаты:

Можно сделать основной вывод о периоде хрущевского правления: духовная жизнь общества имела противоречивый характер. Была проведена критика «сталинского самодержавия» и открытие «железного занавеса», что вызвало оживление в общественной жизни людей, развитие культуры, искусства, науки.

Но в то же время партийные и государственные органы стремились главенствовать во всех сферах деятельности. Официальная идеология была направлена на поддержание главенствующих позиций коммунистической партии, действия руководящих органов ставили культуру на службу партийных интересов, поэтому цензура держала в определенных рамках некоторые явные проявления «антисоветчины».

Источник

Диссидентское движение в СССР: «Мы требуем гласности!»

Диссиденты, активность которых пришлась на 1960-1980-е гг., выступали против авторитарного режима и боролись за права человека.

От «истинных коммунистов» до «почвенников»

В общественном движении советского государства брежневского периода распространилось так называемое диссидентство (от латинского слова dissidens — несогласный). Диссидентами (или инакомыслящими) называли людей, выражавших недовольство политикой СССР.

Далеко не все диссиденты являлись антисоветчиками. Были и так называемые «истинные коммунисты» (например, Рой Медведев), которые полагали, что Брежнев, Хрущёв, другие лидеры Советского Союза отошли от истинного марксизма-ленинизма. Они призывали вернуться к изучению трудов классиков марксизма, считая всё происходившее в СССР в середине 20-го века неким отклонением от социалистической нормы. Были люди, которые выступали за возвращение России к её национальным границам, национальной почве её культуры. Существовали и иные направления, различные по своим формам и участникам. Тем не менее всех их условно можно определить как диссидентов.

Процесс Синявского и Даниэля. Источник: ru. wikipedia.org

Инициатором движения выступила интеллигенция. Ещё в 1966-м появилось так называемое «Письмо 25-ти», в котором писатели Катаев, Тендряков, Паустовский, Чуковский, балерина Майя Плисецкая, актёры Смоктуновский, Ефремов, академики Арцимович, Сахаров и другие обратились к Брежневу с просьбой остановить реабилитацию Сталина (по крайней мере, именно так были восприняты некоторые заявления Леонида Ильича, сделанные им в 1965-м).

После подписания Советским Союзом в 1975-м Хельсинских соглашений в стране возникла Московская Хельсинкская группа, или Группа содействия выполнению Хельсинкских соглашений, члены которой были намерены следить за тем, чтобы выполнялись гуманитарные обязательства, которые Брежнев принял на себя в 1975-м в Хельсинки. Главой группы стал Юрий Орлов, в 1996-м передавший председательство Людмиле Алексеевой.

Самиздат: цензура, риск, литература

Одной из форм диссидентского движения было создание так называемого самиздата. Начиная с 1968-го и по самый конец брежневской эпохи, 1983-й, выходила «Хроника текущих событий» — издание, в котором перечислялись факты нарушения прав человека в Советском Союзе, согласно мнению и оценке правозащитников.

В самиздате выпускались не только современные произведения, но и работы многих писателей, которые по тем или иным причинам не публиковались в СССР. Например, почти в каждом доме было перепечатанное издание Ахматовой, Цветаевой или Пастернака, потому что купить в магазинах подобные книги было практически невозможно: они либо не издавались вообще, либо выходили очень маленькими тиражами.

Кроме самиздата существовал тамиздат — книги, которые печатались за рубежом и впоследствии тем или иным способом переправлялись в Советский Союз. Например, в немецком городе Франкфурт-на-Майне функционировало издательство «Посев», которое специализировалось на публикации произведений, по тем или иным причинам в СССР не выходивших.

Андрей Сахаров. 1989 г. Источник: arzamas. academy

«Посев» — первое издательство, которое печатало многие произведения советских диссидентов 1960—1970-х гг. С одной стороны, это было неплохо: хотя бы таким образом «несогласные» могли пробиться к своим читателям за рубежом и в некоторой степени — в Советском Союзе. Но, с другой стороны, издательство создавало для них в СССР, где существовали жёсткая цензура и категорический запрет на публикацию без согласия компетентных органов, большие проблемы. Так, в 1965-м тамиздат стал причиной репрессий в отношении писателей Синявского и Даниэля.

Борьба с инакомыслием

Наказания за подобную деятельность, которая по-прежнему считалась антисоветской, были, безусловно, более мягкими, чем в сталинский период. Если прежде за подобное отправляли в лагеря, то в 1960—1970-х гг. данная мера применялась сравнительно редко. И всё же времена были не из простых.

Одним из видов наказания для диссидентов в СССР стала их добровольно-принудительная высылка за границу. Иначе говоря, насильно уезжать никто никого не заставлял, но при этом человеку создавались такие условия для жизни и работы, что его выезд за рубеж становился чуть ли не единственным выходом. В 1970-е таким образом были депортированы за пределы Советского Союза и плюс к этому лишены в качестве наказания советского гражданства Мстислав Ростропович, Галина Вишневская, Александр Солженицын.

Некоторые деятели культуры покидали СССР сами. Например, Юрий Любимов. Кто-то при этом шёл на очень серьёзные и рискованные шаги. В 1974-м из Советского Союза оригинальным способом бежал океанограф Станислав Курилов. Отправившись в круиз на советском теплоходе, который моря бороздил, но в иностранные порты не заходил, он, дождавшись момента, когда лайнер будет проплывать мимо Филиппин, прыгнул за борт и несколько суток добирался вплавь до ближайшего острова. После того как в Чили к власти пришла военная диктатура под руководством Аугусто Пиночета, был арестован и посажен в тюрьму лидер чилийской коммунистической партии Луис Корвалан, которого в одной из западноевропейских стран Москва обменяла на советского диссидента Владимира Буковского.

Встреча Луиса Корвалана в Москве. Источник: back-in-ussr.com

В августе 1968-го на Красной площади состоялось очень короткое выступление 7 советских диссидентов, протестующих против ввода войск в Чехословакию. Одних участников акции посадили, других направили на психиатрическое освидетельствование и лечение.

Тех, кого нельзя было выслать из Советского Союза и подвергнуть репрессиям из-за боязни серьёзного международного резонанса, наказывали другим образом. Так, учёного с мировым именем академика Сахарова в 1980-м отправили в ссылку в Горький, разместили в трёхкомнатной квартире и установили за ним круглосуточное наблюдение. Возвращение Андрея Дмитриевича в Москву произошло только в 1986-м по личному распоряжению Горбачёва.

Традиционно к диссидентам причисляют только тех участников общественного движения, которые не боролись открыто за свержение социалистического строя, а в той или иной степени выступали с его критикой. «Несогласные» не переходили дозволенных рамок, наоборот, многие из них настаивали на том, что в своей деятельности придерживаются советского законодательства.

Владимир Высоцкий. Источник: russianpoetry.ru

С середины 1960-х общественное движение приняло характер «магнитофонной революции», когда стали широко распространяться многочисленные записи, критикующие советский строй. В частности, именно таким образом до слушателей доходили произведения Владимира Высоцкого и Михаила Жванецкого.

Вклад, внесённый диссидентами в развитие советского общества 1960−1980-х гг., заключался в подготовке ими своеобразной идеологической программы перестройки. Инакомыслящие протестовали не против планов развития народного хозяйства, а против подавления свободы личности — официального права, закреплённого в международных актах.

Источник

Предвестник оттепели: какую роль в истории России сыграл доклад Никиты Хрущёва «О культе личности»

25 февраля 1956 года в последний день работы ХХ съезда КПСС первый секретарь ЦК Никита Хрущёв на закрытом заседании произнёс речь «О культе личности и его последствиях». Он осудил деятельность умершего в 1953 году Иосифа Сталина и призвал к борьбе «против произвола лиц, злоупотребляющих властью».

Никита Хрущёв и XX съезд КПСС

Доклад, произнесённый Хрущёвым на ХХ съезде КПСС, полностью противоречил тому, что делал и говорил на протяжении десятилетий будущий первый секретарь ЦК. В середине 1920-х он плотно занялся партийной работой в Донбассе, в 1929 году поступил в Промышленную академию в Москве и в 1934 году занял пост 1-го секретаря Московского горкома ВКП(б), войдя в состав ЦК. Ещё четыре года спустя Хрущёв стал 1-м секретарём ЦК КП(б) Украины.

В годы Великой Отечественной войны он занимал должности 1-го секретаря Киевских обкома и горкома партии, а с 1944 года руководил Совнаркомом УССР. После войны Хрущёв вернулся в Москву, возглавив одновременно столичный горком и обком партии, а также заняв должность секретаря ЦК.

По словам историков, при жизни Иосифа Сталина Хрущёв пользовался его полным доверием и, в свою очередь, проявлял преданность и верность советскому лидеру. Однако после смерти Сталина именно Хрущёв, вступивший в борьбу за власть, стал инициатором расправы над членами сталинской команды. Так, с его подачи был арестован и казнён Лаврентий Берия, с должности председателя Совмина СССР был смещён Георгий Маленков.

В 1953 году Хрущёв занял пост 1-го секретаря ЦК КПСС. Получив власть, он начал расставлять на ключевые позиции в органах государственной власти своих сторонников. Вместе с тем, как отмечают эксперты, часть партийного руководства реагировала на деятельность Хрущёва негативно, не считая принимаемые им решения верными.

Важным аспектом изменения внутренней политики государства стало сокращение количества лиц, осуждённых по «контрреволюционным» статьям, в местах лишения свободы. Через несколько месяцев после смерти Сталина было ликвидировано Особое совещание при НКВД — орган, наделённый широкими внесудебными полномочиями, вплоть до права выносить решения о расстреле. После этого начались масштабные реформы исправительной системы. Согласно оценкам историков, за два года количество заключённых снизилось в несколько раз.

14 февраля 1956 года — меньше чем через три года после прихода Никиты Хрущёва к власти — в Москве открылся ХХ съезд ЦК КПСС. Он собрал в Большом Кремлёвском дворце около 1,5 тыс. делегатов, а также представителей 55 коммунистических и рабочих партий из различных стран мира.

«По большей части это был обычный съезд. На нём решались многие задачи, связанные с экономическим развитием СССР, с ускорением развития промышленности и сельского хозяйства. Было принято решение о прекращении строительства паровозов и переходе к более современным локомотивам», — рассказал RT научный директор Российского военно-исторического общества Михаил Мягков.

В повестку съезда входили отчётные доклады ЦК и Центральной ревизионной комиссии КПСС, доклад по шестой пятилетке развития народного хозяйства и выборы в центральные органы партии. Но кроме этого участникам съезда предстояло выслушать важный доклад самого Никиты Хрущёва — о культе личности Сталина. Президиум ЦК ещё до начала съезда принял решение о предоставлении первому секретарю ЦК соответствующей возможности.

Доклад о культе личности

С докладом о культе личности Никита Хрущёв выступил на закрытом заседании в последний день работы съезда — 25 февраля 1956 года. При этом первый секретарь ЦК использовал материалы, собранные специальной комиссией в конце 1955 — начале 1956 года, о массовых репрессиях в СССР в 1930—1950-х годах.

«Точный текст доклада Хрущёва достоверно неизвестен. При подготовке он подвергался правкам, а во время самого выступления, по свидетельствам очевидцев, Хрущёв отрывался от подготовленного текста и пускался в пространные рассуждения. Сегодня существует несколько различных вариантов доклада. И какой из них соответствует действительности, сказать невозможно», — рассказал RT советник ректора МПГУ Евгений Спицын.

Деятельность Сталина Хрущёв подверг разносторонней критике — как в частных вопросах, так и при оценке его политики в целом. Он вспомнил высказывания Владимира Ленина о сосредоточении в руках у Сталина «необъятной власти», грубость Сталина при общении с Надеждой Крупской, а затем перешёл к теме массовых репрессий. Хрущёв обвинил бывшего руководителя СССР как в незаконном преследовании однопартийцев, так и в излишней жестокости к тем, кто ранее был противником Советов.

Зачитывая доклад, Хрущёв приводил конкретные фамилии репрессированных партийных функционеров, которые, по его мнению, не могли иметь ничего общего с тем, в чём их обвиняли. Массовые репрессии, по его словам, нанесли огромный ущерб стране.

Помимо репрессий, значительное внимание Хрущёв уделил критике работы Сталина в годы Великой Отечественной войны. Он обвинял своего бывшего вождя в игнорировании данных разведки о приближении нападения Германии, в некомпетентности, в преувеличении собственных заслуг, а также в депортации целых народов.

Книгу Сталина под названием «Краткая биография» Хрущёв назвал выражением «самой безудержной лести» и образцом «обожествления человека».

Подводя итоги своего выступления, Хрущёв призвал присутствующих «навсегда развенчать культ личности» и «полностью восстановить ленинские принципы советского социалистического демократизма», исправив нарушения «социалистической законности».

Историки в наши дни оценивают высказывания Хрущёва на ХХ съезде неоднозначно.

«В своём докладе Хрущёв допускал искажения истины. Например, он утверждал, что Сталин управлял боевыми действиями по глобусу, что было явной неправдой», — поделился с RT Михаил Мягков.

По мнению историка и писателя Александра Широкорада, выступая с докладом о культе личности, Хрущёв старался добиться всей полноты власти в стране и устранения оппонентов в руководстве партии.

«Хрущёву нужны были успехи, но достаточных экономических успехов добиться у него не получалось. Поэтому он нуждался в чём-то эффектном и ярком. Разоблачая культ личности, он рассчитывал добиться популярности внутри и вне страны», — заметил эксперт.

По словам Евгения Спицына, критикуя Сталина, Хрущёв преследовал личные цели.

«Хрущёву нужно было дискредитировать сталинский курс, чтобы на руинах этого курса взгромоздиться и стать вождём, не стесняясь использовать ложные факты. При этом сам Хрущёв был одним из самых кровожадных соратников Сталина. Он был причастен к массовым репрессиям и на Украине, и в Москве — лично их инициировал», — подчеркнул историк.

Делегаты ХХ съезда приняли постановление об одобрении хрущёвского доклада. Его текст был разослан для ознакомления в партийные организации КПСС и в иностранные компартии, но в открытой печати до 1989 года не появлялся. Зато один из его экземпляров (предположительно, через польских коммунистов) попал на Запад и был опубликован на английском языке.

В июне 1956 года появилось постановление ЦК КПСС «О преодолении культа личности и его последствий», в котором высказанные Хрущёвым тезисы подавались в более мягкой форме.

По словам доцента исторического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова Юрия Щетинова, доклад Хрущёва изменил жизнь советских граждан.

«Оттепель, которая началась после ХХ съезда, оказала благотворное влияние на жизнь общества после замороженного сталинского состояния. Последствия съезда — глоток свободы, толчок к развитию демократических моментов в обществе. Однако движение это оказалось непоследовательным: шаг вперёд — два назад. Было стремление построить справедливое общество, но его со временем подрезали», — считает Щетинов.

В свою очередь, Александр Широкорад отметил, что у доклада Хрущёва были как позитивные, так и негативные последствия.

По мнению Михаила Мягкова, результаты ХХ съезда для СССР оказались эпохальными.

Источник

Травля писателей, композиторов, режиссеров в послевоенном СССР

Кто придумал «безродный космополитизм» и «компанейщину» и за что власти нападали на Эйзенштейна, Ахматову, Зощенко, Прокофьева и Шостаковича

Иосиф Виссарионович Сталин любил смотреть кино — отечественное и зару­бежное, старое и новое. Новое отечественное, помимо естественного зритель­ского интереса, составляло неустанный предмет его забот: вслед за Лениным он считал кино «важнейшим из искусств». В начале 1946 года его вниманию предложили еще одну кинематографическую новинку — с нетерпением ожи­дав­шуюся вторую серию фильма Сергея Эйзенштейна «Иван Грозный». Первая серия к этому времени уже получила Сталинскую премию первой степени.

Фильм был не только государственным заказом особой важности. Диктатор свя­зывал с ним надежды, имевшие откровенно личную подоплеку. Еще в на­чале 1930-х годов он категорически отрицал свое предполагаемое сходство с ве­личайшим преобразователем России и венценосным реформатором Петром Великим. «Исторические параллели всегда рискованны. Данная параллель бес­смысленна», — настаивал диктатор. К началу же 1940-х Сталин уже откровенно намекал Эйзенштейну на «исторические параллели» между собственными деяни­ями и политикой Ивана Грозного. Фильм о самом жестоком российском тиране должен был объяснить советским людям смысл и цену приносимых ими жертв. В первой серии, казалось, режиссер вполне успешно начал выпол­нять поставленную перед ним задачу. Сценарий второй был также одобрен самим «верховным цензором». Ничто не предвещало катастрофы.

Тогдашний руководитель советского кинематографа Иван Большаков вернулся с просмотра второй серии с «опрокинутым лицом», как вспоминали очевидцы. Сталин проводил его фразой, которую можно считать эпиграфом к последу­ющим событиям, определившим послевоенную судьбу советской культуры на бли­­­жайшие семь лет — до самой смерти тирана: «У нас во время войны руки не доходили, а теперь мы возьмемся за всех вас как следует».

Что же, собственно, неожиданного и категорически неприемлемого мог уви­деть на кремлевском экране заказчик фильма, его основной «консультант» и самый внимательный читатель сценария? Партийные руководители совет­ского искусства много лет искренне полагали, что главное в кино — именно сценарий. Однако режиссура Сергея Эйзенштейна, игра его актеров, опера­тор­ская работа Эдуарда Тиссэ и Андрея Москвина, живописные решения Иосифа Шпинеля и музыка Сергея Прокофьева в контрапункте с четко опре­деленными смыслами слов выразили доступными им игровыми, изобрази­тельными и зву­ковыми средствами то, что в корне противоречило намерениям автора этого проекта, Сталина. Экстатическая пляска опричников, под ерни­ческие напевы и дикое гиканье взрывающая черно-белый экран кровавым всполохом красок, обдавала беспредельным ужасом. Источник вдохновения этих сцен трудно не узнать — им была сама реальность сталинского времени. «Загуляли по боя­рам топоры. / Говори да приговаривай, топорами прико­лачивай».

На это прямое обвинение Сталин и отреагировал, подобно своему экранному альтер эго, который произносил: «Через вас волю свою творю. Не учить — служить ваше дело холопье. Место свое знайте…» Нужно было снова прини­маться за «пристальное партийное руководство искусством» — за ту работу, которую на время прервала война. Новая война — теперь уже холодная — по­служила знаком для начала масштабной кампании по борьбе с идеологи­че­скими «отклонениями» в литературе, философии и искусстве. Десятилетней давности кампания, 1936 года, по борьбе с формализмом не искоренила идео­логической крамолы — кампанию эту требовалось возобновить.

К концу лета 1946 года, 14 августа, был окончательно отредактирован текст постановления оргбюро ЦК ВКП(б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“». Там, в частности, говорилось:

«В чем смысл ошибок редакций „Звезды“ и „Ле­нин­града“? Руководящие работники журналов… забыли то положение лени­низма, что наши жур­налы, являются ли они научными или художественными, не мо­гут быть аполитичными. Они забыли, что наши журналы являются мо­гучим средством советского государства в деле воспитания советских людей и в осо­бенности молодежи и поэтому должны руководствоваться тем, что составляет жизненную основу советского строя, — его политикой».

Это был первый залп по инакомыслящим. Менее чем через две недели второй целью стал театр, вернее театральная драматургия (то есть тоже литература): 26 августа вышло постановление оргбюро ЦК ВКП(б) «О репертуаре драмати­ческих театров и мерах по его улучшению». Еще через неделю, 4 сентября, в постановлении «О кинофильме „Большая жизнь“» обстрелу подвергся ки­нематограф. На страницах постановления среди «неудачных и ошибочных фильмов» была упомянута и вторая серия «Ивана Грозного»:

«Режиссер С. Эйзенштейн во второй серии фильма „Иван Грозный“ обнаружил невеже­ство в изображении исторических фактов, предста­вив прогрессивное войско опричников Ивана Грозного в виде шайки дегенератов, наподобие американ­ского ку-клукс-клана, а Ивана Гроз­ного, человека с сильной волей и харак­тером, — слабохарактерным и безвольным, вроде Гамлета».

Опыт кампании по борьбе с формализмом 1936 года подсказывал, что ни один из видов искусства не останется в стороне от событий. Творческие объедине­ния начали торопливо готовиться к публичному покаянию — эта процедура была тоже уже хорошо освоена в горниле идеологических «чисток» 1920-х, а затем 1930-х годов. В октябре 1946 года собирается Пленум оргкомитета Союза композиторов СССР, посвященный обсуждению постановлений по ли­тературе, театру и кино. Подобно гоголевской унтер-офицерской вдове, жела­тельно было высечь себя самостоятельно в надежде на снисхождение будущих мучителей.

Процесс борьбы за «подлинное советское искусство» и против формализма ширился, втягивая в себя другие сферы идеологии. На фоне обнадеживающей новости об отмене в СССР в 1947 году смертной казни (временной, как выяс­нилось вскоре, — она была восстановлена уже в 1950-м) советская пресса рас­ширяет список опальных имен деятелей культуры. Если в центре августовского постановления по литературе оказалась парадоксальная в своем сочетании пара Михаил Зощенко — Анна Ахматова, то в марте 1947 года к ним присоединили Бориса Пастернака. В газете «Культура и жизнь» была напечатана резко анти­пастернаковская статья поэта Алексея Суркова, который обвинял своего кол­легу «в прямой клевете на новую действительность».

Июнь 1947-го был ознаменован публичной дискуссией о новом учебнике исто­рии западной философии: его автором был начальник Управления пропаганды и агитации ЦК партии академик Георгий Александров. Впрочем, эта полемика происходила в несколько этапов. Она началась с критического выступления Сталина в декабре 1946-го и постепенно вбирала в себя новых и новых участ­ни­ков, обретая в высших политических сферах все более представительное кура­тор­ство. Когда к лету 1947 года на роль ее организатора был выдвинут секре­тарь ЦК ВКП(б) Андрей Жданов, стало ясно, что в воронку разрастаю­щейся идеологической кампании попадет и наука во всем объеме ее направ­лений.

После литературы, театра, кино и философии на очереди стояли другие виды искусства и другие области науки. Перечень инвектив, адресованный им, посте­пенно разрастался и становился более разнообразным, а официальный лексикон обвинения оттачивался. Так, уже в постановлении по театральному репертуару возник один существенный пункт, которому суждено было в бли­жайшие годы занять видное место в различных документах по вопросам искус­ства. Он гласил:

«ЦК ВКП(б) считает, что Комитет по делам искусств ведет неправиль­ную линию, внедряя в репертуар театров пьесы буржуазных зару­бежных драматургов. Эти пьесы являются образцом низкопробной и пош­лой зарубежной драматургии, открыто проповедующей буржуазные взгляды и мораль. Часть этих пьес была поставлена в драматиче­ских театрах. По­становка театрами пьес буржуазных зарубежных авто­ров явилась, по существу, предоставлением советской сцены для пропа­ганды реакционной буржуазной идеологии и морали, попыткой отра­вить сознание советских людей мировоз­зрением, враждебным совет­скому обществу, оживить пережитки капитализма в сознании и быту. Широкое распространение подобных пьес Комитетом по делам искусств среди работников театров и постановка этих пьес на сцене явились наиболее грубой политической ошибкой Комитета по делам искусств».

Борьба с «безродным космополитизмом» была впереди, а авторы текстов поста­­новлений еще только подбирали нужные и наиболее точные слова, кото­рые могли бы стать девизом в разворачивающейся идеологической борьбе.

Антисемитизм, обозначенный как «борьба с космополитизмом», не был слу­чай­ным выбором властей. За этими политическими мерами просматри­валась четко проводимая уже с первой половины 1930-х линия на формиро­вание велико­державной идео­логии, принявшей к концу 1940-х откровенно нацио­на­листические и шовини­стические формы. Иногда они получали вполне анекдо­тическое воплощение. Так, в 1948 году одесский скрипач Михаил Гольд­штейн извещает музыкальное сообщество о сенсационной находке — рукописи 21-й симфонии никому дотоле не известного композитора Николая Овсянико-Куликовского, датированной 1809 годом. Известие было встречено музыкаль­ной общественностью с боль­шим воодушевлением, ведь до сих пор считалось, что симфонии в России этого времени не существовало. За обнародованием сочинения последовали издание, многочисленные исполнения и записи, анали­тические и исторические очерки. Началась работа над монографией о композиторе.

Советская наука о музыке в это время находилась в настойчивых поисках оснований для уравнивания исторической роли русской музыки и западных нацио­нальных школ. Сходные процессы происходили повсеместно: приоритет Рос­сии во всех без исключения областях культуры, науки и искусства стал едва ли не главной темой изысканий советских ученых-гуманитариев. Дока­зательству этого гордели­вого тезиса была посвящена монография «Глинка» Бори­са Асафь­ева — един­ственного советского музыковеда, удостоенного — как раз за эту книгу — звания академика. С позиций сегодняшнего дня исполь­зованные им демагогические способы присвоения «права первородства» музы­ке гениального русского ком­позитора не выдерживают критического анализа. Так называемая симфония Овсянико-Куликовского, сочиненная, как выясни­лось уже к концу 1950-х го­дов, самим Михаилом Гольдштейном, возможно в соавторстве с другими мис­тификаторами, была в некотором роде такой же попыткой трансформации истории отечественной музыки. Или успешным ро­зы­грышем, пришедшимся как нельзя кстати данному историческому момен­ту.

Сохранившиеся варианты проекта постановления, подготовленного в кратчай­шие сроки аппаратчиками ЦК по этому поводу, фиксируют любопытную си­ту­ацию: речь в тексте идет почти исключительно о несообразностях сюжета, ис­торических несоответствиях в трактовке событий, недостаточном раскрытии в них роли партии, о том, «что ведущей революционной силой является не рус­ский народ, а горцы (лезгины, осетины)». В заключение довольно пространного послания доходит дело и до музыки, которая упоминается всего в одной фразе:

«Следует отметить также, что если музыка, характеризующая комис­сара и гор­цев, широко использует национальные мелодии и в целом удачна, то музы­кальная характеристика русских лишена национального колорита, бледна, часто в ней звучат чуждые ей восточные интонации».

Как видим, музыкальная часть вызывает нарекания именно в той же части, что и сюжетная, и оценка эстетических недочетов целиком подчинена здесь идеологии.

Доработка документа привела к тому, что постановление «Об опере „Великая дружба“» начинается в окончательном виде именно с характеристики музыки, и ей же оно номинально посвящено. Обвинительная часть в этой заключитель­ной редакции официального приговора базируется как раз на характеристике музыкальной стороны оперы, тогда как либретто посвящены на этот раз лишь два предложения. Здесь показательным образом появляются ранее не фигури­ровавшие в тексте «положительные» грузины и «отрицательные» ингуши и че­ченцы (смысл этой поправки в конце 1940-х годов, когда эти народы подверг­лись широкомасштабным репрессиям, абсолютно прозрачен). Постановку «Ве­ликой дружбы» в это самое время, согласно проекту записки, готовили «около 20 оперных театров страны», кроме того, она уже шла на сцене Боль­шого теат­ра, однако ответственность за ее провал была возложена целиком на компози­тора, который встал на «ложный и губительный формалистический путь». Борьба с «формализмом» (одно из самых страшных обвинений в кампа­нии 1936 года, начавшейся с гонений на Шостаковича) вышла на сле­дующий виток.

Музыка недавнего лауреата Сталинской премии Мурадели, по правде говоря, имела «вид непорочный и невинный»: она полностью соответствовала всем тем требованиям, которые предъявлялись советской опере чиновниками от ис­кус­ства. Мелодичная, немудреная в своих формах и работе с ними, с опо­рой на жан­ры и фольклорное псевдоцитирование, трафаретная в своих интона­ци­онных и ритмических формулах, она никак не заслуживала тех характери­стик, которые были ей выданы разъяренными обвинителями. В постановле­нии же о ней говорилось:

«Основные недостатки оперы коренятся прежде всего в музыке оперы. Музыка оперы невыразительна, бедна. В ней нет ни одной запоминаю­щейся мелодии или арии. Она сумбурна и дисгармонична, построе­на на сплошных диссонансах, на режущих слух звукосочетаниях. Отдель­ные строки и сцены, претендующие на мелодичность, внезапно пре­ры­ваются нестройным шумом, совершенно чуждым для нормального человеческого слуха и действующим на слушателей угнетающе».

Однако именно на этой абсурдной подмене действительных и воображаемых недостатков музыки построены основные выводы февральского постановле­ния. По своему смыслу они, безусловно, «досказывают» те обвинения, которые прозвучали в 1936 году в адрес Шостаковича и его второй оперы. Но теперь список претензий был уже четко сформулирован — равно как и список имен композиторов, заслуживаю­щих порицания. Этот последний оказался особенно примечателен: званием «формалистов» были заклеймлены действительно лучшие композиторы стра­ны — Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев, Арам Хачатурян, Виссарион Шебалин, Гавриил Попов и Николай Мясковский (то, что список возглавил Вано Мурадели, выглядит всего лишь историческим анекдотом).

Плодами этого постановления не преминули воспользоваться сомнительные выдвиженцы на ниве музыкального искусства, полуграмотные в своем ремесле и не обладающие необходимым профессиональным кругозором. Их девизом стал приоритет «песенного жанра» с его опорой на поддающийся цензурному надзору текст перед сложными по своей конструкции и языку академическими жанрами. Первый Всесоюзный съезд советских композиторов в апреле 1948 го­да и завершился победой так называемых песенников.

Но выполнить высочай­ший наказ Сталина по созданию «советской класси­ческой оперы», а также советской классической симфонии новые фавориты власти были категори­чески неспособны, хотя подобные попытки неустанно предприни­мались, — не хватало умений, да и талантов. В результате запрет Главреперткома на исполнение произведений упомянутых в постановлении опальных авторов продержался чуть больше года и в марте 1949-го был отменен самим Сталиным.

Однако постановление сделало свое дело. Композиторы поневоле сменили стилистические и жанровые приоритеты: вместо симфонии — оратория, вме­сто квартета — песня. Сочинявшееся в опальных жанрах зачастую почивало в «твор­ческих портфелях», дабы не подвергать риску автора. Так, например, поступил Шостакович со своими Четвертым и Пятым квартетами, Празднич­ной увертюрой и Первым скрипичным концертом.

С оперой после «показательной порки» Мурадели иметь дело приходилось тоже с осторожностью. Шостакович фактически так и не вернулся в музы­кальный театр, сделав в 1960-х годах лишь редакцию своей опальной «Леди Макбет Мценского уезда»; неуемный Прокофьев, завершив в 1948-м свой последний опус в этом жанре — «Повесть о настоящем человеке», на сцене его так и не уви­дел: не пустили. Внутренний идеологический цензор каждого из твор­цов заговорил намного явственнее и требовательнее, чем раньше. Ком­позитор Гавриил Попов — один из самых многообещающих талантов своего поколе­ния — ноябрьской ночью 1951 года оставил запись в дневнике, сумми­рующую весь лексикон и понятийный аппарат «погромных» рецензий и кри­тических выступлений того времени:

«Квартет закончил… Завтра отрежут мне голову (на секретариате с бюро Камерно-симфонической секции) за этот самый Квартет… Найдут: „поли­­тонализм“, „чрезмерную напряженность“ и „пере­услож­ненность музыкально-психологических образов“, „чрезмерную мас­штабность“, „непреодолимые исполнительские трудности“, „изыс­канность“, „мирискусственничество“, „западничество“, „эстет­ство“, „нехватку (отсут­ствие) народности“, „гармоническую изощрен­ность“, „формализм“, „черты декадентства“, „недоступность для вос­приятия массовым слушателем“ (сле­довательно, антинародность)…»

Парадокс же заключался в том, что коллеги из секретариата и бюро Союза компо­зиторов на следующий день обнаружили в этом квартете как раз «народ­ность» и «реализм», а также «доступность для восприятия массовым слуша­те­лем». Но ситуации это не отменяло: в отсутствие настоящих профессиональ­ных кри­териев и само произведение, и его автор могли легко быть причислены к тому или иному лагерю, в зависимости от расстановки сил. Они неизбежно станови­лись заложниками внутрицеховых интриг, борьбы за сферы влияния, причуд­ливые коллизии которых в любой момент могли получить оформление в соответствующей директиве.

Маховик идеологической кампании продолжал раскручиваться. Обвинения и фор­мулировки, звучавшие со страниц газет, становились все абсурднее и чудовищнее. Начало 1949 года ознаменовалось появлением в газете «Правда» редакционной статьи «Об одной антипатриотической группе театральных критиков», которая и положила начало целенаправленной борьбе с «безродным космополитизмом». Сам термин «безродный космополит» прозвучал уже в речи Жданова на совещании деятелей советской музыки в январе 1948 года. Но подробное разъяснение и отчетливую антисемитскую окраску он получил в статье о театральной критике.

Поименно перечисленные критики, уличенные со страниц центральной прессы в попытке «создать некое литературное под­полье», были обвинены в «гнусном поклепе на русского советского человека». «Безродный космополитизм» оказы­вался на поверку всего лишь эвфемизмом «сионистского заговора». Статья о критиках появилась в разгар антиеврейских репрессий: за несколько месяцев до ее появления состоялся разгон «Еврейского антифашистского комитета», члены которого были арестованы; в течение 1949 года по всей стране закры­вались музеи еврейской культуры, газеты и журналы на идиш, в декабре — последний в стране еврейский театр.

В статье о театральной критике, в частности, говорилось:

«Критик — это первый пропагандист того нового, важного, положи­тельного, что создается в литературе и искусстве. К сожалению, критика, и особенно театральная критика, — это наиболее отстающий участок в нашей литературе. Мало того. Именно в театральной критике до последнего времени сохранились гнезда буржуазного эстетства, прикрывающие антипатриотическое, космополити­ческое, гнилое отно­ше­ние к советскому искусству. Эти критики утратили свою ответ­ствен­ность перед народом; являются носителями глубоко отврати­тель­ного для советского человека, враждебного ему безродного космополи­тизма; они мешают развитию советской литературы, тормозят ее дви­же­ние вперед. Им чуждо чувство национальной советской гордости. Такого рода критики пытаются дискредитировать передовые явления нашей литературы и искусства, яростно обрушиваясь именно на патри­о­тические, политически целеустремленные произведения под пред­ло­гом их якобы художественного несовершенства».

Идеологические кампании конца 1940-х — начала 1950-х годов затронули все сферы советской жизни. В науке табуировались целые направления, истреб­лялись научные школы, в искусстве — запрету подвергались художественные стили и темы. Лишались работы, свободы, а порой и самой жизни выдающиеся творческие личности, профессионалы своего дела. Не выдерживали страшного давления времени даже те, кому, казалось, повезло избежать наказания. Среди них был и Сергей Эйзенштейн, скоропостижно скончавшийся во время пере­делки запрещенной второй серии «Ивана Грозного». Потери, понесенные рус­ской культурой в эти годы, не поддаются учету.

Конец этой показательной истории был положен в одночасье смертью вождя, но ее отголоски долго еще раздавались на просторах советской культуры. За­служила она и своего «памятника» — им стала кантата Шостаковича «Анти­формалистический раек», явившаяся из небытия в 1989 году как тайное, не­подцензурное сочинение, несколько десятков лет дожидавшееся своего испол­не­ния в архивах композитора. Эта сатира на совещание деятелей советской музыки в ЦК ВКП(б) 1948 года запечатлела абсурдный образ одного из самых страш­ных периодов советской истории. И однако до самого ее конца постулаты принятых идеологических постановлений сохраняли свою легитимность, сим­во­лизируя незыблемость партийного руководства наукой и искусством.

Источник