аск что это в рисовании
Художник Дима Аске — о проблемах образования и о том, как сегодня заработать на искусстве
Дмитрий Аске — один из самых известных в России художников уличной волны, чьи работы продаются на аукционах за тысячи евро. «Афиша Daily» поговорила с ним о современных технологиях, темных очках и о том, как заработать на искусстве.
— Что значит Аске́?
— Это псевдоним. Он у меня с тех времен, когда я рисовал граффити. Просто придумался в 2002 году такой набор букв, который мне было прикольно писать. И так он со мной и остался, — а потом я посмотрел, что есть такое скандинавское имя (имя Аск символизирует склонность человека к непрерывному движению. — Прим. ред.).
— С ударением на последний слог?
— Не могу сказать, но я предпочитаю так. Хотя, когда люди ставят ударение на первый, меня это не сильно парит. И все же мне кажется, что правильнее свою позицию как‑то обозначать, поэтому иногда я прописываю ударение.
— Почему на твоем логотипе 
изображены зайцы?
— Зайцы с крыльями. Это тоже из дремучих времен — из 2003 года, когда я учился в институте. Никаких осознанных историй я туда не вкладывал. Мне сейчас сложно что‑то объяснить, просто он есть.
— Получается, что раньше ты многое делал не вполне осознанно, а сейчас, насколько я понимаю, ты стал больше внимания уделять теории. Размышлял о том, какие идеи вкладываешь в свои работы?
— Когда тебе 15–20 лет, ты все пробуешь, а когда уже взрослеешь, ты, конечно, начинаешь думать, зачем это делаешь, что вкладываешь в свои работы. Это правильно и гармонично. А по поводу тем, которые я сейчас затрагиваю, — их несколько. Одна из основных — взаимоотношение людей с современными информационными технологиями: как они на них влияют, почему люди о них не думают, насколько сильно они меняют то, как мы живем, как мы общаемся друг с другом.
— Интересно, что ты заговорил о Маклюэне! Тогда не хватало традиционных методов, чтобы описать новые коммуникации, так и сейчас все говорят о том, что искусство «уличной волны» нельзя описать понятиями классической истории искусств.
— Ты говорил, что теперь изучаешь историю искусств самостоятельно. Какие используешь источники?
— Из того, что прямо сейчас в голову приходит, — у Андрея Великанова есть крутые лекции, на «Арзамасе» классные подкасты. Из книжек — серия Thames & Hudson по разным направлениям современного искусства. Есть книжки вроде «Искусства с 1900 года», которую «Гараж» издавал. Эрик Булатов интересно пишет про себя и свое творчество. Я стараюсь с разных сторон на это смотреть, потому что мне важно понимать, в каком контексте нахожусь, что было до меня, что сейчас происходит и как я могу встроить то, что делаю, в общий процесс.
— Что из того, что ты читал, наиболее близко тебе?
— Искусство Возрождения, художники вроде Боттичелли. Мне интересна эпоха модернизма: Баухаус, русский авангард — начало XX века, когда произошел слом классического искусства и начался модернизм. Интересно советское неофициальное искусство. Раньше я на все это смотрел как на какие‑то недоделки — какое‑то все некачественное, скучное. Но когда я начал читать про жизнь этих художников, то я как‑то по-новому взглянул на то, чем они занимались, и мне их искусство стало ближе. Это Виктор Пивоваров, Эрик Булатов, Олег Васильев.
— Расскажи про свой творческий процесс — с момента, когда тебе в голову приходит какая‑то идея.
— Обычно я начинаю со сбора визуального материала — фотографии, скриншоты из фильмов; на его основе делаю эскизы отдельных элементов. Затем их сканирую, компоную в фотошопе — и вот это ключевой процесс, потому что во время него у меня появляются идеи либо отдельных работ, либо серии: я понимаю, про что они могут быть, куда я их могу применить — для выставки или для еще каких‑то проектов. Потом, когда у меня уже есть готовая композиция, я отрисовываю векторные контуры, выбираю расцветки, дорабатываю какие‑то детали. А дальше это можно переносить либо в чертежи для фанерных картин, либо на стену.
— В одном из интервью ты говорил, что тебя вдохновляют советские мозаики, Lego и компьютерные игры. Какие твои любимые советские мозаики?
— Гигантская скульптура на здании ЦЭМИ у метро «Профсоюзная» — это лента Мебиуса 
, но все ее «ухом» называют. У меня там отец работал, часто приходилось бывать в детстве. Еще одна мозаика 
есть на Сущевском Валу (точный адрес — Сущевский Вал, 49с2. — Прим. ред.) — по дороге от метро «Марьина Роща» до Еврейского музея. Там, по-моему, сейчас жилой комплекс делают, но вроде как мозаику сохраняют.
— А в какие компьютерные игры играешь?
— Сейчас уже ни в какие. В школе очень много играл, но каких‑то конкретных не назову, разве что Warcraft, Need for Speed, Doom — такого плана, совсем олдскул. Когда я учился в институте, играл в Half-Life. А дальше у меня совсем интерес к ним пропал, потому что я понял, что это лютая трата времени, лучше его занять чем‑то другим.
Последнее, во что я играл, — какой‑то шутер в очках [виртуальной реальности] Oculus, и это, конечно, произвело сильное впечатление. Когда я снял очки, у меня было ощущение, что на мне еще вторые, которые тоже можно снять и посмотреть, что скрывается за этой реальностью. То есть погружение настолько полное, что мозг перестает различать реальность и компьютерный мир. С одной стороны, это очень круто, с другой, заставляет задуматься: насколько вообще дети, которые будут в это играть, смогут воспринимать настоящее.
— Ты, кстати, часто ходишь в очках. Почему ты выбрал именно их, а не маску или балаклаву?
— Балаклава и маска выглядят слишком агрессивно и создают не совсем тот образ, который мне бы хотелось транслировать.
— А какой бы ты образ хотел транслировать?
— Хороший вопрос. Хотел бы транслировать не свой образ, а какие‑то идеи через свои работы. А то, как я выгляжу, — уже второстепенно.
С очками сначала было так: когда рисовал граффити, как и остальные райтеры, лицо не показывал, а потом, когда уже перестал этим заниматься и стал участвовать в каких‑то публичных мероприятиях, то понял, что глупо будет сидеть в маске или как‑то скрывать свое лицо, тем более что ничего незаконного я не делаю, поэтому решил оставить просто очки. Сейчас это часть моего образа, плюс мне так комфортно. Насчет дополненной реальности иногда шучу, что это у меня новые технологии: вижу так план моей лекции или еще что‑то.
— Как ты считаешь, насколько важно современному художнику поддерживать личный бренд?
— Если человек хочет стать профессионалом и получать деньги за это, то, естественно, ему нужно выстраивать бренд, общение со своей аудиторией, искать эту аудиторию. Сейчас без этого сложно расти и двигаться в конструктивном ключе.
— Расскажи про свою аудиторию. Сколько им лет, откуда они?
— Я ориентируюсь на то, чтобы мое искусство считывали совершенно разные люди. Мне хочется, чтобы оно было более универсальное. И по моему опыту общения с людьми, которые приходят ко мне на лекции или пишут в социальных сетях, это могут быть и школьники, и студенты, и люди 30–40 лет, и даже за 50–60. Есть такой дедуля Юрий Сергеевич; он ездит по всяким фестивалям уличного искусства, фотографирует, общается с художниками — ему это интересно. И я знаю, что он не один такой.
Пару лет назад я читал лекцию в штаб-квартире «Роснано» — очень удивился, что меня туда пригласили, — а кроме лекции там была еще мини-выставка с моими работами. И когда я у организаторов спросил, почему они решили позвать меня, они сказали: «Ну мы обычно живопись показываем, но все это уже десять раз видели, плюс вы еще лекции читаете. И уличное искусство — это что‑то интересное, интригующее, необычное». То есть сейчас это может быть интересно совершенно разным людям, и мне это нравится, потому что тебя не загоняют в какие‑то рамки.
— Когда ты делал Code Red, название, которое ты придумал, кричало о том, что журнал сделан в России. Сейчас ты позиционируешь себя как российский художник? Национальная принадлежность стала частью твоего личного бренда?
Правда, когда я в начале 2010-х больше работал с чисто цифровой графикой, у меня было больше заказчиков из‑за границы. А когда начал профессионально заниматься искусством, я понял, что пока основная моя аудитория находится здесь. Работаю над тем, чтобы ее расширить за пределы нашей страны.
— Расскажи про Vltramarine, ты до сих пор им занимаешься?
— Уже не занимаюсь. История такая, что изначально это был Code Red, который мы печатали с 2005 по 2010 год, а в 2009-м запустили ежедневный блог с новостями о граффити и стрит-арте. Когда я в 2015 году ушел из Code Red, то сайт стал называться Vltramarine, и еще какое‑то время я публиковал там материалы. Но в прошлом году у меня перестало хватать на него времени, и теперь я посильно обновляю только соцсети, иногда выкладываю туда работы, которые мне нравятся.
— Российское за рубежом часто воспринимается как экзотика. В музыке, например, периодически возникает тренд приглашать российских музыкантов на большие фестивали, потому что это что‑то необычное и новое. В искусстве такое чувствуется?
— Мне кажется, что в искусстве не совсем так. Так было, когда рухнул Советский Союз, и как раз была волна популярности бывших советских, а теперь российских художников, но она достаточно быстро прошла. И опять же, сегодня русское как экзотическое популярно, а завтра популярно что‑нибудь из Эквадора.
— Одно из больших изменений в искусстве за последнее время — активное участие в художественной жизни со стороны брендов; они стали чуть ли не самыми крупными заказчиками искусства. Как ты к этому относишься, не видишь в этом возможных негативных последствий?
— Потому что ты не пьешь и не куришь?
— Ну, во-первых, не пью и не курю, а во-вторых, не хочу с ними работать, потому что это порча кармы. С другой стороны, бренды предоставляют художнику свою аудиторию, платят деньги, и в хороших случаях это реально взаимовыгодное сотрудничество.
— А какие у художника есть способы заработать, помимо сотрудничества с брендами? Приносит ли продажа картин такой доход, что на него можно жить?
— Мне — да. Но не всем, конечно же. Чтобы прийти к тому моменту, когда тебе просто платят за то, что ты делаешь, — покупают твои картины, принты — надо очень долго работать. Я веду отсчет своей карьеры с 2000 года — уже 19 лет прошло, — и зарабатывать продажей картин, так чтобы я мог этим полностью себя обеспечивать, я начал только в 2016-м.
До этого я был сооснователем и совладельцем бренда, занимался графическим дизайном, веб-дизайном, различным фрилансом. Это были творческие проекты, но не мои персональные истории. Продажа работ — это максимально круто, потому что я делаю то, что мне интересно, и люди приходят ко мне, чтобы это купить. А когда сотрудничаешь с брендом, у тебя все равно есть техническое задание, по которому ты пытаешься как‑то совместить свои творческие стремления с тем, что от тебя хотят получить. Хотя это тоже может быть интересно.
— Насколько я понимаю, с фанерой ты начал работать благодаря как раз коллаборации с одним из брендов, когда тебе дали деревянный кроссовок.
— Да-да, была такая история в 2009 году. Это была коллаборация со студией Faces & Laces, с моими друзьями — они достаточно много проектов мне принесли, я им сильно за это благодарен. Тогда было предложено оформить фанерный силуэт кроссовка. Я подумал, что рисовать на нем как‑то скучно, все будут это делать, и вручную напилил фанерные детали. А потом, в 2011 году, опять же для Faces & Laces, подумал, что было бы круто сделать что‑то своими руками, — не просто принты, как я делал за год до этого. Вспомнил, что фанера — отличный материал. В итоге сделал иллюстрации, распечатал контуры, приклеил на фанеру, распилил — вот так и родилась моя техника, в которой я работаю до сих пор. А в 2016 году я еще стал делать скульптуры — это новое для меня направление.
— Ты говорил, что тебя вдохновляет Возрождение, — а одной из черт этого времени были универсальные люди; те, кто был одновременно и художником, и архитектором, и ученым, и много кем еще. Сейчас важно уметь работать в разных направлениях, быть универсальным?
— Ты участвовал в нескольких благотворительных проектах — например, рисовал в Детской деревне — SOS Пушкин. Какие социальные проблемы волнуют тебя больше всего?
В школе мне не нравилось читать книжки, меня заставляли, думал, что это какое‑то мучение. Когда бросил институт и перешел на самообразование, то понял, что читать книжки — суперкруто, очень интересно, увлекательно и полезно. Но когда я учился в школе, почему‑то никто не смог до меня это правильно донести.
— Как изменилась Москва? Не только как для жителя, но и для художника, ты ведь рисовал здесь еще 20 лет назад. Стало ли лучше?
Недавно принимал участие в фестивале в Одинцово. В то время как в Москве все закрашивают, там создают порядка 30 гигантских росписей на торцах 18-этажных домов. И хотя выбор художников, на мой взгляд, не самый лучший — это мое персональное мнение, кураторы все равно на свои критерии ориентируются, — если сравнивать этот жилой квартал до появления этих росписей и после, то, как мне кажется, стало лучше.
Очень круто делать подобные проекты не в гигантских городах, где и так среда перенасыщена визуальной информацией, а в каких‑то небольших местах, где культуры, наоборот, не хватает.
— Как ты считаешь, есть ли возможность у российских художников из регионов добиться чего‑то, не приезжая в Москву? Стоит ли оставаться в своем городе?
— Сложный вопрос. Мне трудно судить, потому что я родился в Москве, жил и живу здесь. Во многом мне повезло: каких‑то проблем, с которыми сталкиваются молодые люди, которые приезжают сюда из других городов, у меня не было.
В сегодняшней ситуации, когда интернет доступен каждому и основной канал коммуникации — это инстаграм, фейсбук и так далее, ты можешь транслировать свое творчество из любой точки мира. Ты можешь приехать пожить в Москве, получить какой‑то опыт, вернуться обратно и стараться сделать что‑то крутое у себя.
— Что ты думаешь про закон о запрете рекламных росписей в Москве?
— Круто, что наконец-то эту лавочку прикрыли. Растяжки-то сняли давно, но хитрые коммерсанты нашли лазейку — рекламу можно было нарисовать. Кроме того, многие рисунки, которые были художественными проектами, были сделаны в рамках фестивалей, перекрашивались и заменялись рекламой. Это мне очень сильно не нравилось. А сейчас вроде как всю эту рекламу замазывают, и, насколько я понял, закон был принят как раз для того, чтобы она больше в городе не появлялась.
— А что ты думаешь о патриотичных рисунках, когда Минин и Пожарский во всю стену?
— Во-первых, это сделано очень топорно, во-вторых, если говорить про Боровицкую площадь, где с одной стороны памятник Владимиру, а с другой три росписи, то это просто безвкусица, которая портит облик города. Если говорить про патриотические росписи или про идеологические вещи вроде ЗОЖ, то это можно сделать более грамотно, чтобы это не выглядело стремно и не создавало обратный эффект отторжения.
— А нужно ли это делать вообще?
— А почему нет? Общественное пространство с палеолита используется для передачи сообщения: петроглифы (выбитые или нанесенные краской изображения на камне. — Прим. ред.) — это тоже коммуникация друг с другом или с высшими силами. В советское время городское пространство использовалось для пропаганды, все монументальное искусство было наполнено идеологией. В Соединенных Штатах или в Англии рисованная реклама появилась еще в XIX веке — они тоже используют общественное пространство, но не для идеологии, а для коммерции, хотя суть одна и та же. Это очень удобная площадка для трансляции своих идей.
— 10 лет назад ты говорил, что в России туго с новыми именами, с интересными молодыми художниками. Сейчас что‑то изменилось?
— Изменилось, но хотелось бы больше, конечно. Из моей сферы, из того, что я называю искусством уличной волны, я бы выделил Ваню Ninety, Вову Абиха, Сашу Блота. Это первые люди, которые пришли мне на ум.
— А как обстоят дела с женщинами в российском стрит-арте?
— Девушки есть, но их, конечно же, намного меньше. В чем‑то это связано с тем, что это физически сложно — рисовать на улице, таскать краску, ездить куда‑то с огромным рюкзаком. Если человек талантлив, то какая разница, мужчина он или женщина?! Вон логотип Nike сделала женщина (Кэролин Дэвидсон. — Прим. ред.). Вера Мухина придумала «Рабочего и колхозницу» — один из символов советского наследия. Граненый стакан тоже сделала Мухина — многие просто об этом не знают.
И тут опять же чисто вопрос образования, потому что, если люди воспринимают только то, что им транслируют, им сложно сформировать какую‑то объективную точку зрения. Мой совет — больше интересоваться вопросом, что делали женщины, и тогда не будет возникать предубеждений.
Ask fan OC (для начинающих художников)
Свободный Аск | ASK OC & FANDOM
Свободный Аск | ASK OC & FANDOM
Приветик!
Ты в нашем Аске! Небось часто хотел(-а) поучаствовать в нём, но скил не позволял. Ничего! В этой группе скил не важен!
У тебя возникли вопросы? Пиши в сообщение группы, поможем! (https://m.vk.com/write-136012474)
Ask fan OC (для начинающих художников) запись закреплена
Ask fan OC (для начинающих художников) запись закреплена
Ask fan OC (для начинающих художников) запись закреплена
Пока у меня нет вопросов, буду делать ответы по ФШиО, чтобы привлекать внимание 🙂
Никогда, слышите, никогда не общайтесь с человеком, который много говорит о литературе, иначе вас не обойдет участь Марка:
Ask fan OC (для начинающих художников) запись закреплена
Марк проходит на постоянный срок! Поздравдяем 
Ask fan OC (для начинающих художников) запись закреплена
#Ask_Me
#Ask_Rakuel@fan_oc
Вопросы: 1)Какие отношения у тебя были с отцом?
2)Скучаешь по отцу? Хотела бы с ним еще раз увидеться?
Из общих: На пару вопросов меняем формат ответов. То есть вместо рисунков делаем либо текстовый ответ, либо аудио ответ. Мр.
Показать полностью.
Тишина кабинета изредка прерывалась треском свечи, освещавшей бледные скулы девушки. Перо, подыгрывая восковой подруге, царапала потертую бумагу, выводя буквы с засечками.
Ракуэль никогда не отвлекалась на документы, не относившиеся к ее работе. Дело должно быть закончено. Однако сегодня был иной случай: письмо от таинственного незнакомца, постоянно задававшего вопросы, но никогда не дававшего ответы.
Его стиль всегда был разным, а подчерк тем более, от чего складывалось ощущение, что незнакомцев было двое, а то и больше.
Сегодняшний вопрос был крайне подозрительным.
-И откуда они все это знают?- проговорила холодно черноперая, не шевельнув ни одним мускулом своего бледного лица.
Взяв новый лист,она легким движение макнула перо в чернила и, немного погодя, начала писать:
«Отец?Наверное нет такого человека,который мог бы сравниться с ним в нежности и заботе к своему дитя. Он никогда не позволял рукоприкладства по отношению ко мне, никогда не кричал и не оскорблял, был любящим родителям, как и полагается.
Его истории о дальних странах всегда волновали мое сердце. Как помню, затаив дыхание, я слушала о его приключениях на Феохаесе, об отважных подвигах его каравана на Косхоудале и даже на Меагусее.
Любил он все приукрасить перед любимой дочуркой.
Можно сказать,между нами была неразрывная связь понимания и доверия.
После кончины матери наше с отцом общение ушло на нет. Он казался таким беспомощным, несчастным, жалким. Я не виню его. Он потерял любимую женщину, которой дорожил всю свою жизнь, но поняла я это очень поздно. Как легко сломать человека, всего лишь забрав то,что он любит, не так ли?
Хотела бы я с ним встретиться? Не буду врать. Да. Однако это невозможно, по крайней мере сейчас. Я не могу рисковать ни жизнью отца, ни организацией, таковы правила. «
Ракуэль застыла. Она смотрела на письмо и аккуратно перебирала перо в своей когтистой лапе, будто что-то заставило ее окунуться в море забытых давно воспоминаний и мечт.
-А все начиналось так хорошо,- сказав это, девушка смяла недописанное послание и поднесла к восковой свече, наблюдая, как огонь жадно глотает письмо. После чего бросила в урну под деревянным столом.
Встав с кресла, она, стуча когтистыми пальцами подошла к верному другу и товарищу. Ворон осторожно смотрел на свою хозяйку, немного качая головой.
-Нам пора,- подставив свою руку, строго сказала черноперая, нахмурив брови.
Глухой стук сапогов. Скрип двери. Щелчок.