алферов жорес что сделал
«Многие считали, что мы занимаемся безнадежным делом» Жизнь, достижения и наследие нобелевского лауреата Жореса Алферова
Утром 2 марта 2019 года стало известно о смерти советского и российского ученого, лауреата Нобелевской премии по физике Жореса Алферова. «Лента.ру» вспоминает о его жизни, научных достижениях и общественно-политической деятельности.
Его родители — Иван Карпович Алферов и Анна Владимировна Розенблюм — были убежденными коммунистами, поэтому свое необычное имя будущий нобелевский лауреат получил в честь Жана Жореса, французского социалиста, убитого накануне Первой мировой войны. Старший брат Жореса — Маркс Иванович Алферов погиб в Великую Отечественную войну при освобождении Украины. Маркс ушел добровольцем на фронт в 17 лет, сразу после школы, воевал под Сталинградом, на Курской дуге и был убит 19-летним в последние дни Корсунь-Шевченковской операции.
«Я его безумно любил — меня он, наверное, любил еще больше. Он был человеком более талантливым, более целеустремленным и чистым, чем я», — рассказывал позже Алферов с дрожью в голосе и со слезами на глазах.
Жоресу повезло — несмотря на постоянные переезды и эвакуацию, после возвращения в разоренную немцами Белоруссию ему удалось закончить школу с золотой медалью. Как потом вспоминал Алферов, этому сильно поспособствовал его школьный учитель Яков Борисович Мельцерзон. В школе Жорес активно участвовал в самодеятельности, зачитывался Зощенко и Маяковским. До девятого класса он мечтал стать журналистом и готовился к поступлению на журфак. Мельцерзон, по словам Алферова, «перевернул меня, и мне захотелось заниматься физикой и электроникой после того, как он рассказал мне про катодный осциллограф и локацию». Теперь школа, в которой учился будущий выдающийся физик, носит его имя — минская гимназия №42 имени лауреата Нобелевской премии Ж.И. Алферова.
Жорес Алферов в 1979 году
Фото: Максим Блохин / ТАСС
Второй раз Жоресу Алферову повезло после окончания Ленинградского электротехнического института (ЛЭТИ) — его распределили в знаменитый Физико-технический институт имени А.Ф. Иоффе, где в разные годы работали академики Игорь Курчатов и Юлий Харитон и нобелевские лауреаты Петр Капица и Лев Ландау. Там молодой ученый стал заниматься разработкой транзисторов. В 1960-е, когда советская наука была на подъеме, Алферов переключился на физику полупроводников и изучение гетероструктур. Именно тогда были сделаны важнейшие открытия, за которые он в 2000 году получил Нобелевскую премию по физике. Хотя в начале 1960-х многие коллеги скептически относились к перспективам этих исследований.
«У нас долгое время не было успехов… Над нами многие физики подсмеивались и считали, что мы занимаемся безнадежным делом», — вспоминал Алферов. Например, известный американский ученый Джек Айзек Панков заявил, что «это все бумажные патенты… и дальше бумаги дело не пойдет».
Мобильные телефоны, лазеры и системы памяти в компьютерах, оптоволокно, светодиоды и нанотехнологии — все это стало возможным благодаря работам Алферова и его коллег. По сути, эти открытия совершили революцию не только в науке, но и в повседневной жизни человечества.
«Не только научный и технологический прогресс, но и социальный прогресс общества в последние 20-30 лет связан с развитием микроэлектроники, развитием технологии полупроводниковых гетероструктур», — говорил Алферов в 2012 году. «Я достаю мобильный телефон, а там стоит HEMT-транзистор, работающий на квантовой яме», — объяснял он тогда журналистам.
В 1970 году Алферов защитил докторскую диссертацию, в 1971 году получил первую международную награду — медаль Стюарта Баллантайна, присуждаемую Институтом Франклина в США. В следующем 1972 году его заслуги отметила и родная страна: Алферов стал лауреатом Ленинской премии и профессором своего родного ЛЭТИ. Потом научных и государственных наград, в том числе и зарубежных, будет множество, хотя ходили разговоры, что в годы застоя у Алферова периодически возникали проблемы с органами госбезопасности, мешавшими его контактам с иностранными коллегами. Впрочем, сам ученый, будучи убежденным советским человеком, никогда публично об этом не говорил.
Жорес Алферов на лекции для старшеклассников в школе «Физика и электроника»
Фото: Юрий Белинский / ТАСС
«Мое главное увлечение — это работа, мало остается времени на все остальное», — признавался Алферов. Возможно, из-за страсти к науке у него не сложился первый брак, закончившийся скандальным разводом и болезненным разделом имущества. Второй раз Алферов женился в 37 лет, и с тех пор семья всегда была для него опорой и надежным тылом.
Думая о том, кто придет ему на смену, Алферов поддерживал талантливую молодежь. Он учредил Фонд поддержки образования и науки, более известный как Алферовский фонд. Первым взносом в него стали деньги из Нобелевской премии академика: «Будущее России — наука и технологии, а не распродажа сырья. И будущее страны — не за олигархами, а за кем-то из моих учеников».
Тем не менее сегодня самые известные ученики Алферова — помощник президента, бывший министр образования и науки Андрей Фурсенко и известный бизнесмен Юрий Ковальчук. «Юра — талантливый и блестящий организатор, — признавал Алферов. — Если бы не определенные события в стране, то он и сегодня работал бы в науке, и, возможно, именно ему я бы передал Физико-технический институт».
Алферов был искренним и страстным человеком. Он остался убежденным коммунистом и болезненно переживал многие события, происходившие в стране последние три десятилетия. Он не принял преобразования 90-х, протестовал против реформы Академии наук, огорчался, когда видел усиление разрыва между бедными и богатыми, а также деградацию науки и социальной сферы.
«Нет более главной задачи для нашей страны, чем возрождение промышленности высоких технологий. Или мы останемся на сырьевой игле», — предупреждал Алферов несколько лет назад.
ДОСЬЕ: К 90-летию со дня рождения лауреата Нобелевской премии Жореса Алферова
В этом году исполняется 90 лет со дня рождения выдающегося ученого, лауреата Нобелевской премии Жореса Алферова.
Российский физик, академик, иностранный член Национальной академии наук Беларуси и многих академий мира Жорес Иванович Алферов родился 15 марта 1930 года в Витебске в белорусско-еврейской семье. Его отец Иван Карпович родом из города Чашники Витебской области, а мать Анна Владимировна из деревни Крайск (ныне Логойский район Минской области).
После окончания школы Жорес поступил в Белорусский политехнический институт, где проучился всего год. В связи с переводом отца на новую работу в Ленинград в 1948 году семья Алферовых переехала в этот город, а Жорес поступил на второй курс факультета электронной техники Ленинградского электротехнического института. В 1953 году Алферов начал работать в Физико-техническом институте, где стал первоклассным специалистом по квантовой физике полупроводниковых приборов, создал научную школу, а в 1987 году стал директором института.
По инициативе Алферова еще в 1972 году были созданы кафедры оптоэлектроники в Ленинградском электротехническом институте и Ленинградском политехническом институте, а в последнем в 1988 году организован физико-технический факультет.
Жорес Алферов принял активное участие в создании первых в СССР транзисторов, фотодиодов и могучих германиевых выпрямителей. Он открыл явление сверхинжекции в гетероструктурах, предложил принцип использования гетероструктур в полупроводниковой электронике. Разработанные им солнечные батареи обеспечивали электричеством космическую станцию «Мир». Открытия ученого и его научная школа существенно ускорили развитие информационных технологий.
В 2000 году Жоресу Алферову совместно с американскими учеными Гербертом Кремером и Джеком Килби была присуждена Нобелевская премия по физике за разработки в области современной информационной технологии. Они открыли быстрые опто- и микроэлектронные компоненты на базе многослойных полупроводниковых структур.
Открытия и разработки Алферова широко применяются в энергетике, телекоммуникациях, цифровых средствах хранения и передачи информации, космической и вычислительной технике, сверхчастотных приемных устройствах.
В общей сложности Жорес Алферов является автором более 500 научных работ и 50 изобретений, а также книг «Физика и жизнь», «Наука и общество», «Власть без мозгов. Кому мешают академики».
В 2008 году Жорес Алферов учредил Фонд поддержки образования и науки, в основание которого вложил треть полученной им Нобелевской премии. Также в 2014 году выступил инициатором учреждения Премии НАН Беларуси и Алферовского фонда молодым (до 35 лет) белорусским ученым за научные труды и изобретения, которые имеют важное значение для фундаментальной и прикладной науки.
В разное время Жорес Алферов приезжал в Беларусь на отдых, всегда поддерживал отношения с научной общественностью, участвовал в российско-белорусских семинарах по полупроводниковым лазерам, приезжал вместе с депутатами Госдумы РФ. В 1995 году ученый был избран иностранным членом Национальной академии наук Беларуси.
Фундаментальные исследования ученого отмечены Ленинской и Государственной премиям СССР и Российской Федерации, Демидовской премией, международной энергетической премией «Глобальная энергия». Алферов награжден орденами Ленина, Октябрьской Революции, Трудового Красного Знамени, орденом «Знак Почета», является полным кавалером ордена «За заслуги перед Отечеством».
Жорес Алферов являлся почетным гражданином Минска и Витебска. Имя лауреата Нобелевской премии носят минская гимназия №42, витебская гимназия №1. Имя выдающегося физика также присвоено Санкт-Петербургскому национальному исследовательскому Академическому университету Российской академии наук. А в холле университета в апреле 2019 года был открыт памятник Алферову работы скульптура Зураба Церетели. В честь выдающегося ученого названа малая планета. Она открыта 13 марта 1977 года в крымской астрофизической обсерватории.
Жорес Алферов советский ученый
Все перестало принимать человеческий вид с приходом воровской власти.
Жорес Алфёров: «Не мог же я после этого сказать Черномырдину: катись со своим «Домом» подальше»
15 марта
Легенды Союзного государства
«Комнатный» лазер Жореса Алфёрова
Без открытий нобелевского лауреата – 2000 сегодня трудно представить нашу цивилизацию. Одно из последних интервью знаменитого российского физика, родившегося и выросшего в Белоруссии
Два года назад наш мир оставил великий советский, российский и белорусский учёный, лауреат Нобелевской премии по физике, академик РАН Жорес АЛФЁРОВ. До своего 89-летия Жорес Иванович не дожил всего две недели. Это интервью я взял у учёного ещё в 2013 году, когда академик Алфёров баллотировался на пост Президента РАН. Жорес Иванович редко общался с журналистами, но тут беседа длилась без малого три часа. Нам тогда не удалось напечатать материал полностью, многими интересными моментами пришлось пожертвовать. Сегодня восполняю пробел. И снова удивляюсь, как легко и доступно Жорес Иванович мог говорить о сложных вещах. Наверное, и в этом тоже состоит гениальность.
Мой папа Иван Карпович Алфёров родился и вырос в Белоруссии, в очень бедной семье. Воевал всю Первую мировую на Северо-Западном фронте в четвёртом Мариупольском Её Императорского Величества гусарском полку. Летом 1917-го стал большевиком, Гражданскую начал взводным командиром в Витебском латышском кавалерийском полку Красной Армии, а закончил командиром полка. Когда родился первый сын, он его назвал Маркс – в честь Карла Маркса. Маркс погиб на фронте в 1944 году. Когда же я должен был родиться, родители ждали девочку и даже приготовили вполне обычное имя – Валерия. Но родился мальчик, а папа тогда прочитал статью про Жана Жореса, основателя французской коммунистической партии.
Папа не разбирался во французских именах и посчитал, что Жан – это фамилия. Так я стал Жоресом. В этой связи со мной произошла одна смешная история. В 1964 году я поехал на международную конференцию по физике полупроводников в Париж. И там организаторы так и решили, что Жорес – фамилия. И выдали бейдж «А. Jaur?s». Я тогда букву «А» перерисовал в эмблему полупроводникового диода, она похожа, а внизу подписал «Alferov». На первом Welcome Party ко мне подошёл американский физик Маршал Нейсон и очень громко возмутился – почему советским учёным дают бейджи с эмблемой диода, а американским – нет? Пришлось ему объяснить. Позже мы стали друзьями.
Когда в июне 1945 года мы приехали в Минск, трест, начальником которого стал папа, в частном доме снимал две комнаты для нас. У нас в Минске была замечательная школа. 42-я мы ее называли «гвардейская непромокаемая». Я всегда был отличником, хотя не каждый год, иногда получал и четверки. Вообще школ в городе осталось четыре, три женских и одна мужская, и нам ни в чем не отказывали, в пределах разумного. Я был в культсекторе комитета комсомола. Узнав, что первый секретарь ЦК комсомола Белоруссии Михаил Васильевич Зимянин вернулся из Англии, где выступал на съезде молодежи, я пошел к нему в ЦК комсомола и сказал: «Михаил Васильевич, мы просим вас прийти к нам в школу». Он пришел и прочитал нам великолепную лекцию.
А потом мы решили позвать председателя президиума Верховного Совета БССР Никифора Яковлевича Наталевича. Чтобы он рассказал нам о четвёртом пятилетнем плане восстановления и развития народного хозяйства. Это было в ноябре 1946 года, я уже был в десятом классе. Он принял приглашение и приехал к нам. Но тут все случилось совсем не так гладко, как в ситуации с Зимяниным. Никифор Яковлевич плохо знал пятилетний план, мы знали его гораздо лучше, на многие вопросы он отвечал неточно или вообще не мог ответить. Он приехал к нам с охранниками, что нам крайне не понравилось – Зимянин у нас был без охраны. Когда он закончил, мы так немножко вежливо похлопали, вопросы позадавали, он пошёл к директору, а мы пошли на улицу. Было начало ноября и только что выпал первый снег. Десятый класс в школе – это законодатели, все младшие слушаются. Мы вышли – ребята 3-4-х классов играют в снежки, и мы им сказали: «Сейчас выйдет плохой дядя, изметельте его снежками так, чтобы у него вообще сухого места не осталось». И вот выходит президент Белоруссии в такой каракулевой шапке, в пальто, ребятишки играют в снежки – раз и шапки нету, воротник поднимает – раз, ему в нос. Он, с охранниками, метров десять бегом бежал до машины от наших школьников.
В нашей школе собрался очень сильный учительский коллектив. Были потрясающий учитель физики Яков Борисович, великолепная учительница литературы, прекрасная учительница географии. Яков Борисович не представлял, как можно физику не любить. Лаборатории у нас не было, кабинета физического не было, он приходил и читал два урока лекции. И никого не спрашивал. В конце четверти раздавал контрольную, по результатам которой выставлял четвертные оценки. Я получал то пятёрку, то четвёрку. А в третьей четверти девятого класса вдруг получил три с плюсом. Все было решено правильно, но в ответе на задачу я написал «3 570 000». Он красной ручкой перечеркнул жирно и написал – «в этом случае надо писать 3,57 на 10**6». Я пришёл расстроенный домой, рассказал об этом маме, мама на родительском собрании подошла к учителю и сказала, что ее сын очень любит физику и огорчён этой тройкой. Ему это крайне не понравилось. На следующей лекции он сказал: «Некоторые тут недовольны моими оценками, Алферов – к доске». Опрос продолжался в течение двух уроков. Наконец Яков Борисович закончил и сказал: «Хорошо, физику вы знаете» – и поставил мне 4 с плюсом. А после этого до самого окончания школы было так: он что-то рассказывает на уроке и вдруг обращается ко мне: «А что думает Алфёров?» Я вставал и говорил, что мог, и тут же в журнале появлялась жирная пятёрка. Зная, что я увлекаюсь электроникой, он сказал, что лучше всего ей учат в ЛЭТИ, в Ленинграде. А папа мой говорил: «Ну что ты выбрал эту электронику? Электронов никто не видел».
На втором курсе я сделал доклад о работах по фотоэффекту русского физика Александра Столетова. Доклад понравился Наталье Николаевне Созиной, она позвала меня работать на кафедре физики вакуума, и я с удовольствием согласился. Сначала работал бесплатно, а потом Наталья Николаевна говорит: «Вы с утра до ночи тут просиживаете, давайте я оформлю вас на полставки инженера. И я на 4-5 курсе получал 650 рублей стипендию и 550 рублей полставки инженера – всего 1200 рублей. Придя в начале 1953 года в мой горячо любимый физтех, я в начале получал 900 рублей. То есть, я стал меньше получать, чем студентом. Ну и дальше я стал заниматься полупроводниками. Я учился на факультете вакуумной электроники. Между прочим, Джек Килби, мой коллега по Нобелевской премии, окончил тоже вакуумную электронику, только вдали от Санкт-Петербурга, в Иллинойском университете. А дальше, конечно, мне очень крупно повезло. Ну, во-первых, я добился, распределения на работу в физтех. Меня Наталья Николаевна хотела оставить на кафедре, но я узнал, что в физтехе есть три вакансии, и сказал: «Ни при каких обстоятельствах! Раз есть физтех, помогите. сделайте так, чтобы я был там». У нее муж был секретарь парткома института, для него ничего невозможного не было, и меня распределили в физтех. Я не знал тогда, что Абрам Федорович уже ушел из института, не знал подробностей его трагических последних лет. Я написал маме письмо: «Мама, я иду работать в физтех, где работает Абрам Федорович Иоффе».
В физтех пришёл 30 января 1953 года. Тогда заведующим сектором в лаборатории полупроводников был кандидат физматнаук Владимир Максимович Тучкевич, ставший потом академиком и Героем Социалистического Труда. Он у меня спросил: «Осциллограф включать умеете?», а когда узнал, что я два года работал на ставке инженера, сразу повёл в лабораторию. Мы тогда выполняли специальное задание правительства, тема «плоскость», создание первых советских транзисторов на PN-переходах. Транзисторы – это для того времени новая физика и новая технология. Так я сразу попал на чрезвычайно интересное, важное и новое направление. У меня есть лабораторный журнал, в котором записано, что наш транзистор с приличными характеристиками, сделан мною 5 марта 1953 года.
Я с гордостью могу сказать, что мы основоположники физики и технологии полупроводниковых гетероструктур. У меня сперва была одна лаборатория, потом уже отделение, группа лабораторий, а сегодня в России таких лабораторий очень много. Если в 1966–1967-м мне многие говорили: «Из этого ничего не получится», то сегодня в программе любой международной конференции гетероструктуры составляют половину, а иногда три четверти и более докладов и прочее.
Непосредственно из нашей лаборатории вышли первые комнатные лазеры. А первые непрерывные комнатные лазеры – это что? Волоконно-оптическая связь. Все волоконно-оптические линии связи для телефонов, для Интернета, для чего угодно, там источником сигнала выступают полупроводниковые лазеры на гетероструктуре, наши лазеры. Модифицированные, усовершенствованные, но наши. Лазерная указка, которую вы используете, когда делаете доклады, это наш лазер. Когда по кабелю идёт телевизионный сигнал – это наш лазер. Когда кассир в супермаркете штрихкод с товара считывает – это наш лазер.
Гетероструктура – это полупроводниковая структура, в которой меняется химический состав. Меняя химический состав, вы управляете свойствами материала. В одной структуре реализованы разные полупроводниковые материалы. Для массы полупроводниковых приборов часто для одного дела нужен материал с малой шириной зоны, а для другого – с большой. Герберт Кремер (с которым Жорес Иванович разделил Нобелевскую премию, ред.) теоретик. Он свои теоретические работы по гетероструктурам публиковал в 1950-е годы, намного раньше меня. Я стал заниматься ими только в конце 1962-го. Поэтому он пионер. Но он теоретик. А мы пионеры тоже, но практики. У нас была первая идея полупроводникового лазера, оптического ограничения, оптического волновода для лазеров. Мы довольно рано поняли одну принципиально важную вещь. Гетероструктуры в целом позволяют создавать принципиально новый класс материалов и на их основе можно иначе управлять потоками электронов и фотонов и создать новую электронику. Я тогда говорил своему другу Боре Захарчене, его уже с нами нет: «Боря, я гетеропереходирую всю электронику». Была создана небольшая группа и уже к 1968-му мы смогли обогнать американцев, потому что у нас был более широкий подход. Они на это дело смотрели только как на улучшение параметра лазеров. Мы же решали принципиальную задачу, но сконцентрировав первые усилия на лазерах, потом перешли на солнечные батареи, потом на транзисторы.
Лазеры – прекрасное изобретение, полупроводниковые лазеры – великолепное. Это были компактные приборы, крошки, но они работали только при температурах жидкого азота и жидкого гелия. А наша идея дала возможность им работать при комнатной температуре. Открылась новая область физики полупроводников.
Но чтобы все это родилось, нужно иметь материалы, где нужные свойства реализуются без дефектов. Для нас было с самого начала ясно – массу полезных эффектов можно получить, используя арсенид алюминия или арсенид галлия. Но арсенид алюминия химически нестабилен, если его не покрыть слоем керосина он быстро распадается на щелочь и газ. Ну кто же будет делать приборы, которые превратятся в щелочь и в газ? Поэтому мы считали, что это не перспективно. И не только мы, а и другие так считали. Поэтому мы начали с системы мышьяк-галлий-фосфор. Потратили пару лет на разработку системы, получили лазер, но он снова функционировал только при температуре жидкого азота. Ребята у меня работали молодые, выпускники, постарше был только Дима Третьяков, блестящий физхимик. Однажды он пришел ко мне и говорит: «В столе у Саши Барщевского (он сейчас работает в Штатах) лежат поликристаллические кристаллики твердых растворов галлий-алюминий-мышьяк. Лежат уже несколько лет и с ними ничего не случилось». Мы попробовали их использовать – и все получилось. Таким образом мы нашли стабильный материал, пригодный для электроники. В 1968 году мы послали первую статью, а потом узнали, что два американца сделали то же самое и тоже послали статью. Правда, послали ее чуть позже, а опубликовали – чуть раньше, но это неважно.
Летом 1969-го, после того, как статья вышла, меня пригласили на конференцию в Америку. Должна была поехать делегация, но в последний момент не оказалось денег и нас сделали туристической группой. А, значит, нужно было платить приличные деньги за пролёт и проживание. Зарплата у меня 400 рублей, а платить нужно рублей 700, так что я призадумался. Бывший директор нашего института, вице-президент Академии наук СССР Борис Павлович Константинов, замечательный человек, прекрасный физик, получивший за работы по водородной бомбе звание Героя труд, членкора, позже ставший академиком и лауреатом Сталинской, Ленинских премий, в это время был безнадежно болен. Он пришел в институт, позвал меня и сказал: «Жорес Иванович, нужно, чтобы американцы знали ваши работы, не отказывайтесь ехать, я, может быть, смогу оплатить вам транспортные расходы». Это был его предсмертный подарок. Борис Павлович умер в начале июля. А в августе, я поехал на эту конференцию и сделал там доклад, который рванул, не хуже бомбы. То, над чем бились великие умы всего мира, комнатные лазеры – созданы в России.
О советской Академии Наук
Тогда нашей Академией наук руководил замечательный физик Мстислав Всеволодович Келдыш. Этот человек в моей жизни сыграл огромную роль. В 1971 году он, президент Академии наук приехал в Ленинград, в наш институт и в мою лабораторию. Меня об этом предупредили поздно. Я на машине примчался, прибежал в свой кабинетик метров в 15, сел и тут входят – Келдыш, Прохоров, Овчинников, Георгий Константинович Скрябин, Миллионщиков – ну, весь президиум. Последним запыхавшись входит наш директор, академик Владимир Максимович Тучкевич и говорит: «Жорес, у вас три минуты». То есть, я за три минуты должен все рассказать. Я говорю: «Мстислав Всеволодович, как доехали?» Он говорит: «Хорошо». «Как здоровье?» «И здоровье нормальное». Я говорю: «Ну так я вам желаю, чтобы и дальше все было успешно и со здоровьем и так далее. Что еще за три минуты я могу сказать?» Мстислав Всеволодович улыбнулся и сказал: «Жорес Иванович, у вас столько времени, сколько вы считаете нужным». Он провел у меня в лаборатории два с половиной часа. Вся его программа была сломана. Я ему очень многое показал прямо в эксперименте, рассказал о значении гетероструктур и прочее. Он был далёк по своей специальности от нас, но задавал правильные вопросы.
Мстислав Всеволодович много помогал нам и позже. Когда мы были выдвинуты на Ленинскую премию, на пленуме он назвал нашу работу «революцией в электронике». Тогда были так называемые спецместа, а меня выдвинули в члены-корреспонденты АН СССР по специальности техническая физика, по которой было только два спецместа. И даже если бы я получил больше голосов, чем кандидаты из оборонных министерств, то я бы не стал членом-корреспондентом. Келдыш обратил на это внимание, и сказал Тучкевичу: «Чтобы завтра в девять утра у меня лежало заявление Алферова о том, что он просит баллотироваться в членкоры по другой вакансии». Владимир Максимович полетел на самолете, пришел ко мне и сказал: «Мстислав Всеволодович просил вас переписать заявление». Я переписал. Мстислав Всеволодович понимал, что, когда эти работы будет вести член-корреспондент Алфёров, развиваться им будет легче. И я стал членкором в 1972 году. А в 1979-м уже президентом был Анатолий Петрович Александров, и он сделал все, чтобы я стал академиком. Он знал меня давно, и он понимал значение гетероструктур. С моей точки зрения, главное назначение научного руководителя – вовремя поддержать перспективное научное исследование. А для этого надо иметь вкус к науке.
Я Несмеянова видел несколько раз и разговаривал с ним, но с Мстиславом Всеволодовичем Келдышем и Анатолием Петровичем Александровым я уже взаимодействовал и, конечно, получал огромное удовольствие от встреч и с тем, и с другим. У Анатолия Петровича был потрясающий государственный подход к любой проблеме. Он умел сразу, когда вы ему рассказываете новое явление или еще что-то, он сразу же смотрел – а какая от этого будет польза стране. Ну и потом у Анатолия Петровича было уникальное чувство юмора. Пример классический этого дела уже в 1980-е годы. Михаил Владимирович Волкенштейн, замечательный биофизик, спектроскопист, встаёт на собрании и говорит – Анатолий Петрович, ну что происходит, Джуна, экстрасенсы ещё там какие-то – ну, пора уже бороться с этой лженаукой. Анатолий Петрович отвечает: «Михаил Владимирович, в смутные времена это всегда появляется. Я помню, как в 1916 году мои двоюродные сестры занимались спиритизмом и вызывали дух Льва Толстого и Антона Чехова, и мой отец им говорил: «Я могу ещё принять, что вы можете вызвать дух Льва Толстого или Чехова, но, чтобы они с вами, дурами, по два часа разговаривали, в это я никогда не поверю». Вот это, я считаю, блестящий ответ.
О Нобелевской премии
Десятого октября 2000 года звонят по телефону моего заместителя из Шведской академии наук и просят меня обязательно позвать. Я сразу думаю: «Сегодня вторник, Нобелевские премии по физике обычно присуждаются по средам. Чего они звонят во вторник?» Взял трубку, там главный учёный секретарь академии, профессор Норби: «Профессор Алфёров, мы очень рады поздравить вас с присуждением Нобелевской премии!» Институт сразу прекратил работу, а часам к двум мы уже ликвидировали все спиртные запасы, какие нашли.
Процедура вручения была очень торжественной, с репетицией. Роль короля на ней сыграл исполнительный директор Нобелевского фонда Майкл Сульман, внук личного помощника и душеприказчика Альфреда Нобеля. Мне сначала разрешили пригласить 12 друзей и знакомых, потом увеличили число до 18. А дальше позвонил Евгений Примаков: «Почему ты не включил меня?» Я позвонил в Швецию: что делать, исключить кого-то или мне дадут ещё одно место? В результате у меня получилась самая массовая делегация.
О фундаментальных исследованиях
Американцы сделали в начале 1980-х годов в организационном плане большую глупость. Крупнейшие американские фирмы – Bell Telephone, IBM, General Electric, Westinghouse, Xerox и многие другие – имели мощнейшие исследовательские центры, и в этих центрах велись фундаментальные исследования. Не случайно Bell Telephone родила 16 нобелевских лауреатов и General Electric – штук пять. У нас в СССР Физический институт имени Лебедева, ФИАН – 7 нобелевских лауреатов родил. Мой Ленинградский ФТИ имени Иоффе двоих – Николая Николаевича Семёнова и меня. Из физтеха (МФТИ) – Пётр Капица, Лев Ландау и Алёша Абрикосов. Вот и все центры, откуда вышли нобелевские лауреаты в нашей стране. А в Штатах только на Bell Telephone – 16. Я часто рассказываю на лекциях, как в 1945 году Мелвин Келли, исполнительный директор Bell Telephone, создавал группу, которая создала транзистор. Когда он ставил задачу создания электронного ключа, чтобы он вместо механического реле переключал телефонные аппараты, Келли сказал: «Очень важно, если, помимо этой работы, вы проведёте исследования, которые подтвердят принципы квантовой механики для конденсированного состояния». Вот когда топ-менеджер, занятый практическими делами, так формулирует задачи для учёных, когда бизнес волнуется интересами науки, в этой компании будет всё в порядке. И поэтому там 16 нобелевских лауреатов. А в начале 1980-х в этих компаниях руководство стало говорить так: «Эти учёные, которым мы платим деньги, публикуют свои статьи в научных журналах, и их результатами могут пользоваться все. Мы должны это прекратить, пусть делают то, что мы им говорим, то, на чём мы можем заработать». И стали сворачивать фундаментальные исследования. От этого США много потеряли. Потому что руководство компаний не понимало одной принципиальной вещи: по-настоящему новые открытия, новые фундаментальные исследования рождают новую идеологию. И та компания, тот коллектив учёных, который раньше других эту новую идеологию освоил, получает огромные преимущества. Именно на такой новой идеологии мы обогнали американцев в гетероструктурах, именно на этом Bell Telephone в 1940–1950-е годы выигрывала и непрямым образом заработала миллиарды.
Военные исследования и разработки всегда ставились государствами во главу угла. Война, к сожалению, существует с незапамятных времён, а успех в ней всегда требовал – и в Древнем Риме, и в Древней Греции – развития технологий. В СССР был десяток министерств оборонно-промышленного комплекса, куда входили Минсредмаш, Минатом, Минобщемаш, Минэлектронпром, Минрадиопром, Минсудпром, Минавиапром и т.д. Эта десятка производила 60% высокотехнологичной гражданской продукции. Там и телевизоры, и радиоприёмные устройства, и холодильники, и многое другое, всё это делалось на наших оборонных предприятиях. Потому что там технология была выше. Каждое из этих министерств имело своё главное научно-техническое управление, которое взаимодействовало с Академией наук СССР. Не распадись СССР, каждое из этих министерств могло бы стать транснациональной корпорацией, которая была бы мощным конкурентом их транснациональным корпорациям. Мы это бездарно, не по-хозяйски развалили, разворовали, растратили. Только в 2000-е годы стали обратно собирать. Но уже у нас нет всего Союза, многого нет, мы должны в этих условиях думать, как всё возродить. И здесь снова Академия наук может сыграть очень важную роль.
О созданном университете
А второй дом-корпус родился так. 2000 год, объявлено, что я нобелевский лауреат, а на следующий день мне нужно быть в Госдуме. Я утром рано выезжаю с дачи, у меня в машине ещё такой телефон а-ля мобильный, мне звонок. Спецсвязь: «С вами будет говорить президент Путин». Но получается так, что я его слышу, а он меня нет. А он в Бишкеке. Снова звонят, теперь наоборот: он меня слышит, я его нет. Мне говорят – вам позвонят из Москвы. На следующий день я в Москве, мне говорят: «Завтра вас ждут в Кремле у Президента». А я Владимира Владимировича знаю с 1989 года, когда он только вернулся из Дрездена и был помощником у Собчака по международным делам. И когда мы встретились, он был искренне рад. Вот он по-настоящему гордился российской Нобелевской премией. Мы посидели часок вместе и обсудили массу проблем. Я написал бумагу, в которой просил построить новое здание для нашего Научно-образовательного центра. И мы получили второй замечательный корпус.
О Российской академии наук
Сегодня вокруг Академии наук идут настоящие войны. Кто-то считает ее неэффективной, устаревшей, «нереформируемой». Раздаются даже голоса, и достаточно высокие, предлагающие ее ликвидировать. Вы же выступаете как один из главных и последовательных ее защитников.
Не понимать значение и роль Российской академии наук может только человек, абсолютно с ней незнакомый. Мы вполне можем гордиться тем, что она сделала. И не только мировыми открытиями во всех областях науки, а тем, что она изменила роль страны в новых технологиях. Покорение космоса, атомный проект – это все Академия наук. Расскажу очень короткую историю. Основным научным учреждением атомного проекта была Лаборатория № 2 – будущий Курчатовский институт Академии наук СССР. Её создал Абрам Фёдорович Иоффе как подразделение Академии наук СССР. Но в 1946 году, когда атомный проект только набрал силу, чиновники в правительстве прежде всего, связанные с НКВД, вдруг заявили, что это непорядок, когда учреждение деньги получает от правительства, а числится в Академии наук. И тогда появилось предложение – пусть Лаборатория будет в системе НКВД или просто при Совнаркоме. Уже вопрос был почти решён, но Лаврентий Берия – председатель спецкомитета – сказал: «Весь научный потенциал «двойки», все идеи идут из Академии наук и не важно, откуда и как она получает деньги. Она была, есть и останется в составе Академии наук СССР». Вот вам и ответ.
У нашей академии есть большие достижения, есть работы мирового класса, которые порождают новые технологии. Мы проводили научную сессию нашего отделения нанотехнологий и информационных технологий, а это, между прочим, первое междисциплинарное отделение в нашей академии. Все другие – физическое, химическое, физиологии медицины, историко-филологическое – обычные, а нанотехнологий и информационных технологий – междисциплинарное. Там работают и биологи, и физики, и химики, и материаловеды. На этой сессии представлены блестящие доклады и работы. Работы Александра Соболева и Георгия Георгиева (Институт биологии гена РАН. – Прим. ред.) по адресной доставке нанолекарств, Константина Скрябина (Центр «Биоинженерия» РАН. – Прим. ред.), замечательно развивающего генетическую программу. Так что потенциал у академии есть. Мы сегодня много занимаемся бионанотехнологиями и хотим учить ребят не только физике и математике, но биологии и медицине.
Коллега по Сколковскому совету, Роджер Корнберг, нобелевский лауреат, блестящий биохимик, мне как-то сказал: «Создание новых лекарств требует знания квантовой механики». И это правильный подход, в том числе и к образованию. И мы его реализуем здесь, в рамках нашего Академического университета. Но в России есть всякие строгие правила и прочее, которые надо менять. Если вы делаете новую вещь, вам нужны новые правила, в старых вы ее не сделаете. Который год не могу получить дополнительное финансирование моего университета, чтобы открыть новые кафедры. Финансирование выдаётся исходя из расчёта того, что есть. Но из расчёта того, что есть, я никогда не сделаю то, что надо. Поэтому я уговорил Нарышкина и Жукова в Госдуме о дополнительном финансировании, они приняли постановление, а Минфин сказал – нет, это не проходит по правилам. В советские времена правительство поручало нам сделать новые вещи, поскольку было известно, что «там» оно есть, а у нас – ещё нет. Когда мы что-то предлагали, конечно, мы просили и новые лаборатории, и оборудование, и валюту. И это давалось специальными постановлениями, но давалась при этом и задача, которую нужно решить. Причём в параллель нескольким организациям, чтобы они соревновались. А сегодня, вместо того чтобы решать задачи и распределять обязанности для её решения, начинают делить деньги. И вот это – по правилам. Но для новых задач такие правила не годятся.
О российской науке
Самая большая проблема отечественной науки сегодня даже не низкое финансирование. Финансирование в 2000-е годы изменилось кардинально. Это в 90-е был полный кошмар. Я директор крупнейшего физического института, и у меня бюджет в 1992 году упал в 20 раз. У меня не было денег ни на то, чтобы вывезти мусор, ни чтобы заплатить за электричество. Моя зарплата такая, что я продаю японскую электронику, чтобы купить продукты. Я за все эти смутные годы ни разу не поехал за границу за счёт академии или института, только за счёт принимающей стороны. Теперь деньги есть, но их ещё по-прежнему заметно меньше, чем в советские времена. Раза в три примерно. Но главная проблема другая. Это невостребованность наших научных результатов экономикой и обществом. Почему мы любим вспоминать советский период? Потому, что мы были нужны. А когда вы нужны, и деньги находятся, и лабораторию новую построят, и оборудование закупят.
Я практически всю жизнь был связан с электронной промышленностью. В 1985-м министр Владислав Колесников сказал мне: «Проснулся в холодном поту. Мне приснилось, что нет «Планара». А нет «Планара» – нет электроники в СССР». «Планар» – это компания в Минске, где на глубине 7 – 8 метров в «чистых комнатах» поставлено производство так называемых «степперов». Степпер – это машина, переносящая изображение сложнейшей большой интегральной схемы на кремниевую пластину. Их в то время делали всего три страны – США, СССР и Голландия. Мы делали не хуже, но заметно дешевле. Главный топологический размер кремниевой интегральной схемы был 0,8 и 1 микрон. И она была одинаковая – что в СССР, что в Голландии, что в Штатах. В 1992-м сон сбылся, Россия осталась без Минска и без «Планара». Завод выжил благодаря заказам из Китая и некоторой поддержки из Зеленограда. Сегодня Intel работает на размере 22 нанометра, Франция, Израиль, США, Китай делают 45 нанометров. А мы только осваиваем 90 нанометров. За эти 20 лет мы потеряли массу технологий, основы которых были у нас заложены. И это случилось не только с электронной промышленностью. Можно забыть о политике, демократии, обо всем, но, разрезав на 15 частей могучую систему, мы подорвали нашу экономическую мощь. Электронная промышленность была во всех 15 республиках. А сегодня она только в России, причем заметно меньше, чем было раньше, и в Беларуси, а больше ее нигде нет.
Наш Президент сформулировал задачу страны, когда сказал, что к 2020 году необходимо обеспечить 25 миллионов рабочих мест в секторе высоких технологий. Потом он мне сказал, что имел в виду в первую очередь бизнес. Я ответил: «Неправда, это задача для всей страны. Потому что это требует и развития собственных научных исследований и разработок, это требует и изменения в системе образования. Мы иначе должны готовить специалистов для решения новых задач. Только вернув стране лидирующие позиции в науке и высоких технологиях, мы можем обеспечить её процветание. Мы были в списке мировых лидеров, и мы должны вернуть себе эти позиции.
Мы сейчас работаем с массой интересных и перспективных проектов. Но, для того чтобы их осуществлять, нужны деньги. И очень важно, чтобы эти результаты были востребованы промышленностью. У нас иногда рассуждают так: «Мы – фундаментальная наука», но фундаментальная наука будет развиваться только тогда, когда есть экономика на хайтеке. В этом отношении я люблю цитировать моего хорошего знакомого – Джорджа Портера, бывшего президентом Лондонского королевского общества: «Наука вся прикладная, только какие-то приложения возникают быстро, а какие-то – через столетия». Все, чем мы живём, все, чем мы пользуемся, – это приложение научных исследований, которые когда-то были фундаментальными.
О секрете долголетия
Я до сих пор более-менее эффективно работаю, потому что в 1980 году построил дачу в посёлке Комарово под Ленинградом. В 1949 году студентом вместе с приятелем мы из Репина пошли пешком до Комарова. Увидел дачи академиков, поинтересовался: что это такое? Мне объяснили: Сталин подарил всем советским академикам дачи, и теперь это академический посёлок. Я тогда подумал: «Нужно обязательно стать академиком и поселиться в Комарове». И я стал академиком. Построил дачу на месте сгоревший дачи Льва Семёновича Берга, выдающегося зоолога, географа. Построил по старому проекту, как и было при Сталине, дачу и гараж-сторожку. Первый звонок был от директора «Ленфильма»: «Поздравляю с новосельем, но мы очень огорчены. Мы всё время снимали военные фильмы на этой сгоревшей даче». Я говорю: «Приезжайте снимать послевоенное восстановление».
А в 1990 году подумал: зачем мне тёплый гараж? Сделаю в нём плавательный бассейн. И сделал, длиной 7,5 метра, шириной 2,2, глубиной 1,4. Тогда я заплатил за это 8 тысяч рублей. С тех пор, когда я в Петербурге, каждый мой день начинается с того, что я иду в сторожку и проплываю 300, а иногда 400 метров. Сегодня я проплыл 350 метров.
О белорусской академии
Беларусь, в отличие от всех остальных постсоветских республик, сохранила высокотехнологичную промышленность. Там тоже поначалу шло разграбление на всю катушку. В начале 1990-х республика была в таких же руинах, как и всё остальное постсоветское пространство. Но в 1995-м с избранием нового президента всё разграбление остановилось. БЕЛАЗ заработал в полную силу, «Интеграл» заработал, «Горизонт» заработал, «Планар» стал понемногу воскресать… Вначале из республики тоже уезжали ребята, и учёные, и инженеры, и конструкторы. Но когда появились заказы от промышленности, академические институты тоже ожили. Белорусская Академия наук на самом деле достаточно маленькая. Она хоть и была создана в 1929 году, но масштаб её в СССР был невелик. В период научного расцвета Ленинграда, в 1980-е годы, вся Белакадемия была по численности сотрудников и по числу институтов меньше Ленинградского научного центра. Но она работала, и работала эффективно.
Физику туда привезли ленинградцы – Борис Иванович Степанов, Антон Никифорович Севченко и Михаил Алексеевич Илюшевич. Их выбрали академиками в 1955 году, тогда и возникла белорусская физика. И она стала развиваться. И полупроводники – особенно оптика, люминесценция, электроника – база в Белорусской ССР по этим направления была достаточно серьёзной. Сегодня и ФТИ РАН, и ряд наших питерских биологических лабораторий – мы дружим и сотрудничаем с институтами НАНБ. По общему потенциалу они, конечно, значительно слабее нас, но в целом каждый институт и группа там не хуже, чем хорошие группы и лаборатории здесь в России. И у них есть госзаказ. У нас есть и совместные соглашения. Например, Георгий Павлович Георгиев (академик РАН, директор Института биологии гена РАН. – Ред.) успешно работает с биологами-клеточниками из Беларуси. Член-корреспондент РАН Виктор Михайлович Устинов и мои питомцы по полупроводниковым лазерам плодотворно работают с белорусским Институтом физики имени Степанова. Очень многое сделал в Беларуси для науки Михаил Владимирович Мясникович, перешедший на пост председателя НАНБ с должности руководителя администрации президента. Став потом премьер-министром, он знал потенциал академии и здорово ей помогал. Там тоже много проблем, прежде всего инвестиционных, но это работающая, действующая академия наук, с которой можно и должно сотрудничать и работать вместе.
Я стараюсь от неё дистанцироваться. У меня был неприятный опыт занятий политикой. Когда-то я был народным депутатом СССР. Харитон был депутатом Верховного совета, Курчатов, Александров, Келдыш. Тогда они занимались подготовкой законов, предложений для развития науки и образования, работали в комитетах высокотехнологичных отраслей промышленности, науки, образования, здравоохранения. Поэтому я в 1989 году дал согласие баллотироваться в народные депутаты СССР, считая, что буду заниматься тем же самым. Вместо этого я получил развал СССР и крайнее неудовлетворение от моей общественной деятельности. И когда мне сейчас предлагают войти в какое-нибудь политическое движение, я говорю – избавьте, у меня свои дела, я не хочу никаких политических штучек. Поэтому сегодня ни в какой партии не состою. Моя единственная партия – Академия наук России.
Мы один народ, и сила нашего Союза России и Беларуси главным образом заключается в дружбе и в настоящем сотрудничестве. Сотрудничестве, которое поможет нам использовать те преимущества, которые достигнуты в Беларуси благодаря очень разумной политике. Страна сохранила высокотехнологичную промышленность, сохранила на высоком уровне белорусскую науку, образование. А Россия могла бы быть для Беларуси большим рынком как для высокотехнологичной, так и для всей прочей продукции.
Для меня День единения народов России и Беларуси (2 апреля, ред.) – большой праздник. Я сам, хоть и живу в России, в Санкт-Петербурге, белорус. Я родом из Витебской области, школу окончил в Минске, учился в Белорусском политехе, ныне – БНТУ. Поэтому для меня этот праздник особенно близок. Наши народы всегда вместе и должны быть вместе. К взаимному благу обеих наших стран.
Валерий ЧУМАКОВ, Москва
Фото: Тимур ХАНОВ, ТАСС, автор
© «Союзное государство», № 4, 2019. Полная авторская версия
Жорес Алфёров: «Не мог же я после этого сказать Черномырдину: катись со своим «Домом» подальше»
15 марта