какие рисунки рисуют люди с шизофренией

Raptus.ru — Психиатрия. Творчество душевнобольных.

Форум: психиатрия, психоневрология, психосоматика, психообразование, психореаниматология

Рубрика: рисунки психически больных

Основные виды графики: рисунок, книжная графика, плакат.

Детская шизофрения

Рисунок девочки, страдающей шизофренией

Девочке 10 лет. Школу не посещает. Продуктивному контакту недоступна, всё время разговаривает сама с собой, на месте не удерживается, неусидчива, на вопросы не отвечает, активно жестикулирует. Испытывает массивный вербальный галлюциноз: спорит, разговаривает, подчиняется указаниям «голосов». Внимание девочки можно привлечь только во время процесса рисования. Рисует несуществующих животных.

Скачка идей и словесная опухоль в рамках шизофрении — аудиозаписи бесед с психически больным

Аудиозаписи бесед с больным шизофренией, пациент объясняет свой рисунок.

«Земля, Луна, бесконечное Солнце и астероиды»

Речь изобилует сложными смысловыми построениями, терминами, нередко употребляемыми без понимания их истинного значения. Больному интересен сам процесс мышления, а не конечная мысль. Резонёрское мышление лишено чёткого содержания. Больной выражается непоследовательно, витиевато, рассматривает проблемы с точки зрения наиболее абстрактных позиций (космологии, религии, философии).

Больной вещает, желая «что-то поведать миру». Особая лексика, особые обороты, особая позиция говорящего, особая пафосная интонация в содержании монолога выступают на фоне аффективной захваченности, повышенной тенденции к оценочным суждениям.

А. Готье «Питие-Сальпетриер»

Armand Gautier — Salpetriere

Творчество Михаила Миркина

Я родился в 78-м году в городе Пенза. Рисовать начал, конечно же, очень рано – это были портреты родителей, автомобили и еще что-то странное, непонятное. В дальнейшем посещал художественную школу в поселке Толмачево Лужского района Ленинградской области. Один из тех, кому я обязан, – мой учитель А.Г. Самоилин. Спасибо ему за действенные беседы со мной и поддержку.

Творчество Михаила Миркина

Творчество Михаила Миркина

Творчество пациента с вялотекущей шизофренией

Творчество пациента с вялотекущей шизофренией

Источник

🎨 10 пугающих рисунков детей с шизофренией

В 1974 году С.А. Бондарева выпустила книгу о творчестве детей с шизофренией. Для нее она отсмотрела более 840 рисунков детей до 8 лет. Он выявило особенности этих картинок и их отличия от рисунков здоровых детей. Мы публикуем самые запоминающиеся.

«Дед укусил елку»

Чаще всего дети с шизофренией рисовали на свободную тему.

Фото: Болдырева С.А., Рисунки детей дошкольного возраста, больных шизофренией

«Многоэтажный дом»

Часто они выбирали типичную для ребенка тему, например, дом. Правда воплощали в жизнь они их своеобразно.

Фото: Болдырева С.А., Рисунки детей дошкольного возраста, больных шизофренией

«Деревня»

Часто рисунки были абстрактными, непонятными без объяснения автора.

Фото: Болдырева С.А., Рисунки детей дошкольного возраста, больных шизофренией

Фото: Болдырева С.А., Рисунки детей дошкольного возраста, больных шизофренией

«Человек в гробу»

Многие дети рисовали свои страхи. Например, этот мальчик навязчиво боялся смерти, поэтому часто рисовал мертвецов.

Фото: Болдырева С.А., Рисунки детей дошкольного возраста, больных шизофренией

«Схема электросети»

Некоторые дети рисовали на нетипичные темы: схемы проезда на Марс, планы шоссейных дорог, вымышленные океаны.

Фото: Болдырева С.А., Рисунки детей дошкольного возраста, больных шизофренией

«Люди падают на землю»

Фото: Болдырева С.А., Рисунки детей дошкольного возраста, больных шизофренией

Без названия

Фото: Болдырева С.А., Рисунки детей дошкольного возраста, больных шизофренией

Фото: Болдырева С.А., Рисунки детей дошкольного возраста, больных шизофренией

Фото: Болдырева С.А., Рисунки детей дошкольного возраста, больных шизофренией

Источник

Какие рисунки рисуют люди с шизофренией

Автор: Алина Говенько.

«Он создал кошку в себе самой. Он изобрёл стиль кошки, кошачье общество, весь мир кошек. Английские кошки, которые не выглядят и не живут, как кошки Луиса Уэйна, стыдятся самих себя».

Герберт Уэллс о герое нашей сегодняшней заметки

Несколько лет назад в интернете были весьма популярны необычные изображения котов — поначалу это просто забавные антропоморфные котики, со временем становящиеся все более абстрактными, и, в конце концов, растворяющиеся во фрактальных узорах… Автора этих рисунков звали Луис Уэйн и он искренне любил кошек. Однако судьба художника сложилась достаточно трагически. С чего начинался его творческий путь и к чему пришёл, а также в чем причина таких странных изменений в его работах — именно об этом сегодня я и предлагаю вам поговорить.

Герой нашей заметки. С котиком, естественно.

Луис Уильям Уэйн родился в 1860 году в центре Лондона, он был старшим из шести детей и единственным сыном в семействе Уэйнов. У мальчика была врождённая патология — «заячья губа». Повзрослев, Луис станет прятать ее за усами, ну, а в детстве, надо полагать, это не добавляло ему популярности среди сверстников. По рекомендации врача семейство Уэйнов отправило Луиса учиться только по достижении 10 лет. Мальчик часто прогуливал школу, предпочитая урокам улицы Лондона. А ещё Луис с самого детства увлекался рисованием.

В 1877 году он поступил в Западную Лондонскую школу искусств, а после ее окончания остался там преподавать. Однако, когда ему исполнилось 20, умер глава семейства Уэйнов, и Луису пришлось взять на себя заботу о матери и сестрах, ни одна из которых так и не вышла замуж. Он оставил преподавание и начал рисовать на заказ — сельские пейзажи и животных, преимущественно иллюстрации для различных журналов и выставок. Творческая деятельность Луиса на тот момент складывалась довольно успешно. Особенно хорошо ему удавались изображения животных, и Луис одно время даже пытался специализироваться на портретах собак.

В возрасте 23 лет он влюбился в Эмили Ричардсон, гувернантку своих сестёр. Женщина ответила ему взаимностью, и, казалось бы, жить им и радоваться — но Эмили была старше Луиса на 10 лет. Мать не поддержала Уэйна в его выборе. Но, несмотря на это, они все же поженились и переехали в другой район Лондона. Отношения Луиса с семьёй серьезно испортились.

Супружеское счастье не продлилось долго — у Эмили вскоре обнаружили рак груди. Чтобы порадовать и утешить жену, Луис завел черно-белого котёнка, которому дал кличку Питер (полностью его звали Питер Великий — в честь Петра Алексеевича Романова, да-да). Он научил котенка разным трюкам — например, носить очки, неподвижно сидеть перед книгой, делая вид, что читает её. Луис же начал рисовать своего кота, и это стало своеобразным переломным моментом. Позднее художник писал: «Ему собственно и принадлежит заслуга в моей карьере и становлении моей работы».

В 1886 году для рождественского выпуска журнала «llustrated London News» Луис нарисовал работу под названием «Рождество у котят»: там было изображено 150 кошек — к слову, многие из них были похожи на его любимчика Питера. Кошки на страницах журнала вели себя совершенно как люди — они произносили тосты, рассылали приглашения, играли в игры… Ну, а дальше началось победное шествие котов Луиса Уэйна по Англии. Луис иллюстрировал книги, рисовал открытки, печатался в газетах и журналах.

Его коты становились всё более похожи на людей: на рисунках они ходят на задних лапах, играют на музыкальных инструментах, носят костюмы, ловят рыбу, играют в теннис и так далее. Работы Луиса зачастую носили сатирический характер, высмеивая те или иные модные тенденции или течения.

Любовь Луиса к кошкам проявлялась не только в творчестве. Он состоял в благотворительных обществах, например, в «Обществе защиты кошек», «Обществе против вивисекции» и «Английском национальном кошачьем клубе», а в последнем — даже был президентом. Однажды Луис увидел, как кошка перебегает дорогу, а навстречу ей мчится автобус — художник запрыгнул в автобус и вывернул руль в другую сторону. Когда он очнулся в больнице, первым его вопросом было, все ли в порядке с кошкой.

Луис очень много и плодотворно работал. Он выпускал до 600 рисунков в год, проиллюстрировал более ста детских книг, издавал даже «Ежегодник Луиса Уэйна» с 1901 по 1915 год. Однако несмотря на такую кипучую деятельность, Луис испытывал финансовую нужду. На нем лежала забота о матери и сёстрах, а он, как бы сейчас сказали, не отличался финансовой грамотностью. Художник часто продавал рисунки, не заботясь об авторских правах, а ещё доверял различным авантюристам, так, например, вложил немалую сумму денег в проект «нового типа масляной лампы» и, естественно, прогорел. Из-за долгов Луис был вынужден уехать в США, где рисовал комиксы о котах, однако разбогатеть ему не удалось и в Америке.

Шесть рисунков Луиса, расположенных в хронологическом порядке — от просто забавной кошечки и до фантасмагории

Ну, а по возвращении в Англию пошатнулось психическое здоровье Луиса. Родные его не узнавали: он стал жесток, подозрителен и агрессивен, запирался в своей комнате, обвинял близких в воровстве и утверждал, что синематограф похищает электричество из мозга. Дошло до того, что в прошлом мягкий и неконфликтный Луис даже спустил сестру с лестницы. Художник был госпитализирован в психиатрическую больницу. Ранее туда же была помещена и одна из его младших сестёр…

Через год Луиса в больнице обнаружили журналисты. Общественность вспомнила о нём. Его навещали многие знаменитости, в том числе Герберт Уэллс, и даже лично премьер-министр Великобритании. Их стараниями художника перевели в другую, более комфортабельную больницу, при которой был сад и целый кошачий питомник. Луис продолжал рисовать кошек до самой смерти.

Ещё один поздний рисунок. Чем-то напоминает Чеширского кота, как считаете?

Существуют споры относительно того, каким психическим расстройством страдал Луис. Большинство психиатров сходится на диагнозе «шизофрения», однако предполагают и синдром Аспергера, и даже токсоплазмоз (видимо, этот вариант пришёл кому-то в голову по причине исключительной любви Луиса к кошкам). Однако, шизофрения все же наиболее вероятна.

А это из раннего, называется «Покер». Разница, как говорится, налицо.

По работам Луиса Уэйна можно проследить, как болезнь влияет на восприятие художником окружающего мира, и забавные антропоморфные кошки превращаются в жутковатые орнаменты, в последующем окончательно утрачивая какое бы то ни было сходство с котами.

Коты Луиса Уэйна и в мемчики проникли

Автор: Алина Говенько.

А ещё вы можете поддержать нас рублём, за что мы будем вам благодарны.

Сбер: 4274 3200 5285 2137

Сбор донатов одобрен администрацией, это эксперимент, подробности вот тут

Источник

Ребёнок и его шизофрения

Всё незадаётся с самого начала. Неспокойное течение беременности, роды с осложнениями (например, из-за ножного предлежания плода), затянутый первый всхлип после пошлепываний, меланхоличные засыпания на груди во время кормления, трудные минуты первого общения, неустранимая тревога, щелочная истерика, жар с плачем, отвлеченный взгляд, мутизм лепета, неадекватные реакции, задержка в развитии – никак не сводятся в единый порок природы, пока не придёт понимание того, что ребёнок серьёзно болен психически.

Как любят выражаться врачи, «наследственный фактор» играет далеко не последнюю роль в шизофрении и примером тому все эти многочисленные клинические дела предков и пробандов – энциклопедии умопомешательств; истории неспокойных невротиков, семейных тиранов и безучастных меланхоликов, суеверных бабушек и одержимых отцов, городских сумасшедших и деревенских невменяемых, юридических недееспособных и церковных блаженых, негибких, ненормальных, невротичных, и ко всему прочему целая констелляция других подозрительных случаев неясного генеза, стертых маний, следов замалёванных расстройств и прочих полифонических палимпсестов. Однако речь далее пойдет не о филогенезе психических сдвигов, а о внутреннем маленьком дискурсивном даймоне, живущем в складках расколотого (шизо) детского сознания.

Шизофрения у взрослых в этом смысле менее показательна. Взрослый, если его развитие хоть сколько-то дальше уровня начальной школы, слишком хорошо владеет языком, он подпал под его основание и не может выйти из-под власти языкового контура. Но ребенок ещё не успевает утратить глубинность усмотрения смысла («глубинность» здесь не синоним проницательности, а дословно: восприятие глубины тел).

Нам известны две фундаментальные логики смыслоусмотрения (устроенности бытия-в-мире): логика поверхности и логика глубины. Поверхность следует понимать не в качестве внешней ограничительной кромки физических вещей, как объясняет её геометрия, а как условие видимости мира, поскольку через свою поверхность мир себя кажет. Такое образование, как язык, живет на поверхности вещей, ведь, высказываясь о вещах, он репрезентует их в качестве безглубинных сущностей, которым можно приписать любые атрибуты; а действие языка как раз и заключается в предикации, атрибуировании и означивании. Когда я говорю Дерево зеленеет, язык заставляет дерево превращаться в поверхность, которой приписывается предикат (зеленеть). Хотя на деле зеленеющее дерево – это не дерево и свойство быть зеленеющим, ведь оно зеленеет как бы изнутри, но до этого языку дела нет.

Другая логика – это логика глубины, представленная, главным образом, понятием телесного, плотского, толстого и непроницаемого. Мы начинаемся в пространстве нашим телом, которое плотно и интенсивно. Потихоньку мы растем, но растем всегда изнутри, из глубины; мы едим – и в нас действуют смеси тел; мы теплые – и чувствуем разлитую по жилам медвяную теплоту; мы интенсивны в том смысле, что тяжелы и грузны.

Поверхность (вместе с языком) и глубина (вместе с телом) представляют собой два ряда, логика которых потихоньку усваивается ребенком. В течение интеллектуального онтогенеза эти два ряда идут независимо и параллельно, но между ними существует резонанс, благодаря которому при желании всегда можно перейти с одной серии на другую.

В какой-то момент для маленького шизофреника становится очевидным, что поверхность расколота (шизо): ни у вещей, ни у предложений, ни у событий больше нет ограничительного контура. Но самой поверхности от этого не становится меньше, как предполагал Делёз, она никуда при этом не исчезает; наоборот, раскол в вещах приводит к тому, что трещина высвобождает излишки поверхности, которые уже некуда девать и с ними никак не справиться. К тому же, когда поверхность раскалывается, пропадает её эфемерность и невесомость, как внезапно пропадает эфемерность изображения в зеркале, по которому идёт трещина. Трещина вводит в гладь зеркала нежелательную глубину и точно таким же образом для шизофреника оглубляется поверхность языка, который ранит, вот почему чья-то речь может показаться ему потоком выдуваемых маленьких дробинок и иголочек, которые царапают и терзают покровы его собственного тела.

Для ребенка, страдающего шизофренией, язык больше не инстанция первоисточника смысла. Его существо расколото, и смысл вещей не монополизирован смыслом слов. Отныне слова и вещи стоят на одной ступени и имеют ценность только как выразители (или субституты) глубины или поверхности.

Отметим ещё и то, что эти две серии не прививаются ребёнку одинаково. Взрослые вообще ничего не знают о глубине и, к тому же, не чувствуют поверхности. Всё, чему они пытаются обучить, так это своего рода патернальному означающему – языку как грамматике. Причем речь не обязательно идёт о языке словесном. Возьмем рисование. Вначале здоровый ребенок не умеет конвертировать свои переживания в языке. Когда ребенок рисует, он рисует нечто и только потом даёт нарисованному название, так сказать, тематизирует то, что вышло (см. безличную форму глагола «вышло»). Но потом языковой сюжет становится первичным и ребенок рисует то, что заранее артикулирует в уме, налицо момент целеполагания. Конечно, едва кто из детских психологов отмечал, что это тематизирование явлено ребенку в качестве своеобразного языкового насилия: надо говорить – так, надо рисовать – так, надо изображать – то. Взгляните на рисунки здоровых детей, и вы увидите за ними языковую тематизацию, созданную отнюдь не ребенком. Нарисованные картина правильна и превращена в диктант, где объекты входят в смысловую связку-словосочетание, а между элементами рисунка установлены связи согласования, управления или примыкания.

Не портит дело даже наличие обратной перспективы, которая может быть отнесена к полю стилистики – разделу языка, который усваивается последним уже в зрелом возрасте (если вообще усваивается). Но операция тематизирования и языкового управления совершенно невозможна, если ребенок шизофреник: поверхность и язык не так послушны, смысловые связи расстроены, ребенок ввергается в шум высвобождаемых поверхностей вещей, голосов, шуршащих складок, зловещее молчание тел и их глухих толщ:

Во всех агрессивных, угнетающих и странных сюжетах хотят видеть расщепление мышления и «утрату связей с действительностью» (sic!), хотя это самое неочевидное, ибо шизофреник как раз более всех близок к тому уровню, где вещи перестают казать себя и начинают говорить. Даже кричать.

На рисунках детей, страдающих шизофренией, видны не только все виды аграмматичности, но так же и способы усмотрения глубин. У них заметна нетерпимость к пустым местам, статичность изображения, отсутствие чувства законченности. Страх пустоты шизофреников перекликается с другим их страхом – страхом необычных предметов, прежде всего, губ, глаз, рта, пошевеливания бровей. Для манифестации болезни это одно из общих мест, но мало кто замечал, что даже психически здоровый ребенок интересуется определенными вещами не так как интересуется всеми остальными. Только невнимательность взрослого не дает хода простейшему заключению: все предметы его интереса это глубины.

Для ребенка, страдающего шизофренией, мир раскрывается так, как однажды ему раскрылось его тело: мир не столько осязаем, сколько телесен, и окружащие предметы заставляют тело больного сливаться с ними, образуя монолит (тело без органов). Но вместе с модусом его приятия, миру приписывается предикат быть опасным, так же как он приписывается раскрытой собачьей пасти. Когда шизофреник смотрит на зубы, сочащуюся слюну, шершавый язык, он ощущает в пасти свою руку и от того пасть становится ещё страшнее.

Когда тела раскалываются, из их глубины бьёт их «нутрь», что для шизофреника кажется таким же потрясением, как для здорового человека увидеть отрезанную руку или ногу (причем, свою) и почувствовать весь надвигающийся кошмар ощущения того, что распадаешься на части без какой-либо боли. Здоровые люди не хотят воспринимать глубинные тела, их не привлекает вся странность того, что в этих телах таится, льется или сыпется. Но не таковы дети, для которых – даже здоровых – глубина тел становится моментом интереса, залипания, словно фактура данных тел чуть-чуть, но подтекает.

Наконец, приходит момент, когда и слова начинают ранить – слова превращаются в тело, а все его части (морфология слова) в ранимые слизистые оболочки. Когда Кэрролл приезжал в Россию, его личной лингвистической травмой была словесная громада Zashtsheeshtschayjushtsheekhsya (причастие «защищающихся»), налетевшая словно из подворотни – настоящий перелом, кусаная рана и рваная плоть. У ребенка, страдающего шизофренией, язык постоянно становится его страданием, вот почему ему так сложно идти в своем языковом развитии дальше и подтягивать до этого уровня интеллект. В результате мутизма появляются неологизмы типа: «Рык, окына, орыка, камелета», «Модель- водель», «Аландея», «Крутель», «Палма».

Дима Е. (6 лет), объясняя свой рисунок, говорит про некого «страшного деда», которого называет «Сипла», который «режет всех, кто не слушается». У «деда» имеются «руната», «рага», «груга», которыми он режет детей. Все эти неологизмы – не причина банальной эхолалии, а результат того, что измерение смысла больше не резонирует между означающими и означаемыми, вместо этого спущенная поверхность входит в резонанс с тянущей глубиной телесных слов. Достаточно взглянуть на кофейник Димы, чтобы увидеть это. Психиатр видит в нём аграмматичность несоразмерности частей, мы – его глубинность, объемность, интенсивность как тела, этот кофейник словно гудит своей плотью:

Бывает так, что ребёнок зачастую втянут в «заумь»: ото всюду возникают вопросы типа «Есть нет? Нет есть?», повторяющиеся представления становятся навязчивыми и тягостными самому ребенку. Чтобы как-то снять этот контур, дети придумывали ритуалы защитного характера. Чтобы не кашлять, надо подержаться за карман, коснуться мебели, пересчитать пуговицы, переставить с места на место обувь, по многу раз завязать и развязать шнурки, подержать руки в воде, помыть их или хотя бы намочить, смотреть лишь старые книги. «Саша С. (шизофрения) боялся заболеть, стал часто мыть руки. В саду часто бегал без разрешения к крану, стараясь их хотя бы намочить. В 5 лет научился считать и вскоре, как только возникло опасение заболеть, начинал считать. Испытывал от этого некоторое облегчение. Постепенно стал требовать, чтобы ему объяснили, как считать до 50-60-100. Но затем счет перестал помогать. Вместо этого по совету матери стал молиться. Говорил о том, что ему докучают мысли и он должен просить бога освободить его от этого; или определенное число раз застегивать и расстегивать пуговицы, он не может также наступать на трещины и пятна на асфальте, чтобы с ним ничего не случилось. Говорит, что у него много разных уловок, чтобы защитить себя, но не раскрывает до конца какие, иначе они утратят свое действие».

Каждый ребенок шизофреник в той степени, в какой втянут в обмен с означающими и телами: не наступать на трещины, чтобы не заболеть, есть плесневелый хлеб, чтобы не бояться грозы и проч. Наконец, ребенок, страдающий шизофренией, находит то, что по своей природе схлопытает поверхности: мертвое, плесневелое, засохшее, и это отныне завладевает его сознанием. Он рисует мертвецов в могилах и тут же густо закрашивает их, «чтобы не видеть», но съедание землёй (глубинная логика) никак не отстает

Многочисленные пациенты предпочитали мелкие сыпучие предметы (бусы, пуговицы, гайки), другие обращали внимание на качающиеся предметы: качели, листья, ветви. Настоящим раем для многих были помойки и свалки, они с наслаждением копались в грязи, всё обнюхивали без какой-либо брезгливости.

В тело слова многие вставляли ненужные буквы, пропускали слоги, контаминировали вокабулы и рифмовали непонятные словосочетания: «Дзатцык –етцык». Нередко все это сопровождалось аграмматизмом, мутизмом и регрессом речи, фонографизмом Трамера, синдромом Павлова (речь в ответ на шёпот, разговор с самим собой).

Когда измученные родители, покидали, наконец, детскую, ребёнок их всё продолжал говорить – шептать сам с собой о чём-то в темноте – изо рта тянулась тонкая струйка сумасшествия, ручеек безумия, как сочащаяся струйка слюны из пасти бешеной собаки. Нередко на заданный вопрос дети начинали говорить по существу, но тут же отклонялись от темы и продолжали безостановочную и несвязную речь. Дети говорили буквально до изнеможения, до хрипоты, и если в начале речевого потока ещё могли однообразно ходить, то затем обычно садились, а говорить продолжали. «Аа…ну детей, красцное…Никак не впускаете кабину…Дедушка закрыть хотел…Я Куплю марозы-зы-ной и нап-цып-лю уха…Ребят-ки нап-ца-ли-рвать…Он тебя в тюрьму…»

Смысл, запрятанный в слова для шизофреника не так интересен как смысл, воплощенный графически. Ребенку хочется рисовать «на фантастические темы», как это называют психиатры: пути на Марс, Остров Пасхи, давно вымершие животные, нервные окончания, микробы. Наконец, в рисунке мальчика, нарисовавшего Лень, хотят видеть то, что он попытался изобразить абстрактное понятие, хотя в его случае это довольно прозрачный намек, ибо он рисовал Лень как означающее, фонему [Л’эн’]:

Здоровым трудно отделить значение от означающего, когда мы говорим слово, мы тут же понимает его смысл, но для шизофреника всё не так очевидно, слово для него расколото, кое-где оно стало телом, калечащим само себя, ведь через кое-какие части смысл продолжает упорствовать. Как бы выглядел Олоф и как бы выглядел Рипс – очевидно, что первый высокий, худой и недалекий, а второй маленький, шустрый и задирчивый. Как у Кэрролла злой и опасный – злопасный; хливкий, шорьки, пыряться; ува-ува и голова – боробордает с плеч; а потом эхолалии: Труляля и Траляля, потом контаминации: Бармаглот, Брандашмыг, Шалтай-болтай. Прекрасное слово-бумажник

Ребенок, чувствующий телесность слов и метаморфозу поверхности, когда язык больше не скользит по ней, но тяжелеет и как черная дыра начинает затягивать в себя с увеличивающейся интенсивностью, видит, как из каждой вещи вытекают знаки: они манят, их хочется приручить и гладить, как та девочка которая гладила водопроводные трубы или тот мальчик, неистово рисовавший лампочки.

Ребенок не хочет видеть в живых существах то, что ему внушает позитивизм и просвещение: мордашки, усы, конические морды, лапки, утопающие в зеленой траве – шизофреник видит тела ещё втянутые в метаморфозу, тела калечимые, тела калечащие, микробы, фонящие нервные окончания – мир изображен излучающим свою интенсивность.

В рисунках ребенок, скорее, символист, чем натуралист, но символист страдающий: все эти шумящие на бумаге бездны вод, кричащая штриховка, животные и люди, имеющие эмбриональную конфигурацию (см. рис. ниже). Олег К., например, выполнил рисунок, назвав его «Как разваливаются стены в изоляторе».

Порой шизофреник никак не может избавиться от эстетики разнообразных служебных вещей, вроде шин, лампочек. У Павлика Н. (6 лет) начиная со 2-ого года жизни они мерещатся повсюду, в сюжете любого рисунка проступает патологическая лампочная тематика; крученый цоколь, вибрация нити накаливания, обтекающая прозрачная луковица, её пульсация: лампочка – настоящий сексуальный фантазм вроде некоторых частей тела, от которых даже у ребенка наступает возбуждение.

Гриша С. (5 лет)(шизофрения, вялое течение) испытывает влечение к изображению схем, таблиц, копирует выходные типографские данные книг, расписаний автобусов, журналов посещений, списки лекарств:

* иллюстрации взяты из книги Болдырева С. А. «Рисунки детей дошкольного возраста, больных шизофренией»

Источник